Юноша с перчаткой - страница 57

В основе папиной диссертации лежит жилой комплекс. Как-то я сострила насчет „комплекса неполноценности“, и папа обиделся. Он ценит мой юмор, но только в тех случаях, когда это не касается его самого.

Бедный Сурок! Значит, у него ангина!.. И в это воскресенье мне не придется писать его портрет. Однако, какой прогресс! Сурок звонит! Сурок предупреждает, что не сможет прийти… Видимо, он понял, что ему не отвертеться. Представляю, как он краснел и смущался, когда разговаривал с папой! Нет, я непременно его приручу.

А пока я испытываю какое-то облегчение. На душе у меня сумбур, и писать мне сейчас не хочется. Для работы нужна сосредоточенность на том, что делаешь. Только тогда может что-нибудь получиться.

Я беру „Литературные портреты“ Моруа и пытаюсь читать, но даже чтение не идет в голову. Тут много интересных мыслей о писателях и вообще об искусстве. Например, он пишет, что у Греза все женские головки были мадемуазелью Бабюти — так звали ту, в которую он был влюблен, — „под его кистью даже Бонапарт приобретал женские черты и слегка походил на Бабюти“. Это место мне так понравилось, что я его даже выписала в свою записную книжку. Я пишу в ней редко, от случая к случаю. В основном высказывания художников или стихи.

„Как уловить и как выразить, из чего создан этот прелестный рот, в котором столько бесконечного изящества? В нем всего только несколько мазков желтой краски и несколько штрихов синей“. Это Ван Гог цитирует Шардена, и лучше, по- моему, не скажешь. Я только не люблю слово „мазок“. Мне слышится в нем что-то врачебное. И хочется сказать: „Мазок не кладут, а берут! Из горла!..“

Сегодня я смотрю книгу и ничего не понимаю. Я думаю о Вальке, о нашем походе за туфлями. О том, как он спросил: „Они тебе действительно нравятся?“ И в голове у меня мелькнуло, что он купил их для меня. Как ту конфету в буфете.

Я стараюсь представить себе его невесту. Почему-то она представляется мне черненькой. Наверное, потому, что я путаю Касимов и Тананариве. Она его ждет. Потому что она любит его. И однажды подруга ей говорит: „Знаешь, сколько в Москве девушек?!“ И она решает не ждать, пока Валька кончит институт.

Интересно, какая у них будет свадьба? Неужели, такая же, как у Нины? Вряд ли у них наберется столько родственников.

Валька будет стоять рядом со своей невестой. И когда все закричат: „Горько!“ — они посмотрят друг на друга, и он подмигнет ей чуть заметно.

А потом они пойдут танцевать, и Валька увидит ее белые туфли и вспомнит тот день и меня…

Я набираю номер, который записал папа. Нина сама берет трубку. По ее оживленному и немного ненатуральному тону я догадываюсь, что Гера где-то поблизости от нее.

— Ты куда пропала? — говорит она.

— Это ты пропала, — говорю я.

— Ленка, я закрутилась. Сессию завалю, это точно! Какие- то мы с Герой неорганизованные… Сказать, чем мы сейчас занимаемся? Ты не поверишь! Разрабатываем план летней поездки! Карта на полу разостлана, а мы на четвереньках ползаем и карандашом отмечаем… Ну как?

— Экстазно, — говорю я. — На мотоцикле поедете?

— На мотоцикле… Как дьяволы в печных горшках.

— В ночных, — поправляю я.

— Я нарочно переделала. Чтобы Геру не травмировать! Он у меня такой стеснительный. Да, Герочка? — Она смеется ненатурально и добавляет: — Шютка!..

Присутствие Геры мешает нам говорить откровенно. И становится скучно. Я не знаю, о чем можно спросить, о чем нельзя. Мне хочется знать: выдержала ли Нина характер? Ведь она сказала, что ни за что не станет мириться первой.

— Как Прошка? — говорю я.

— А его не будет.

Она произносит это так просто и буднично. Как будто речь идет не о человеческой жизни, а о какой-то ерунде. Возможно, она не хочет, чтобы Гера догадался, о чем я спросила. А может быть, она уже привыкла к этой мысли.

Мне очень жаль Прошку. Я его так и видела на руках у Нины. Кудрявого и толстощекого, как те младенцы на руках у мадонн.

И опять они проходят перед моими глазами — „Мадонна Литта“, и „Мадонна Грандука“, и „Мадонна Конестабиле“, и „Мадонна с длинной шеей“, и моя любимая „Мадонна с цветком“…

Мне очень жаль Прошку! Ведь у него было имя! Поэтому, еще не родившись, он как будто уже существовал.