Я знаю, почему папа терпелив к Зинаиде. У него не осталось друзей детства. Было три друга, а не осталось ни одного. Двое погибли на фронте, а третий уже после войны, в автомобильной катастрофе.
Поэтому маминых друзей детства он считает своими тоже. И Зинаиду, и Леру, и даже Лешку, с которым мама целовалась, когда ей было пятнадцать лет. Дядя Леша — так я его зову — геолог. Он живет на Севере и, когда приезжает в Москву в командировку, всегда приходит к нам. Или по дороге на Кавказ, — он увлекается альпинизмом, у него даже есть звание мастера спорта. Он женат, и у него двое детей, но почему-то об этом он говорить не любит. Или не хочет. Когда он приходит, я беру у соседей гитару и прошу его спеть. Он здорово поет альпинистские песни…
Ты ушла, верны мне только горы,
О тебе они развеют грусть,
Если ж вдруг меня обманут горы,
Я в долину больше не вернусь.
И опять пойдет с тяжелой ношей
По горам спасательный отряд,
И тогда к тебе, моей хорошей,
Горестные письма полетят.
Подними тогда ты к небу взоры
И подумай: «Он любил меня,
Но еще сильней любил он горы
И рассвет несбывшегося дня…»
Он поет негромко, сосредоточенно, а я смотрю на его худощавое лицо с глубокими морщинами вдоль впалых щек, и мне хочется его написать вот таким, как он есть, — в сером свитере, с папироской в углу рта, с гитарой. Мне кажется, что он не очень счастлив и, когда поет про «рассвет несбывшегося дня», вспоминает юность и то, что мама не вышла за него замуж.
Когда он уходит, папа говорит маме:
— Что пригорюнилась? Прогадала? Теперь поняла, какой муж тебе нужен?..
— Если бы мне был нужен такой муж, — и мама смотрит на папу с вызовом, — он бы у меня был!
Конечно, все это шутка. Шютка, как сказала бы Нина. После свадьбы мы с ней еще не виделись — они с Герой сразу уехали в Ленинград. В институте им дали отпуск на пять дней. Теперь они уже давно в Москве, но я ей не звоню. Пусть она сама позвонит. Верней, пусть они позвонят…
— Покажи Зинаиде свои новые работы, — просит мама, входя ко мне.
— Ничего нового нет, — говорю я и загораживаю картон с непросохшим натюрмортом.
— Как это — нет? — говорит Зинаида. Она уже в шляпке. У нее всегда какая-нибудь нелепая шляпка на голове. Их делает ей знакомая шляпница, и Зинаида гордится, что такую ни на ком не увидишь. — Как это нет ничего нового? — говорит она и, не замечая натюрморт, тычет пальцем в безобразную старуху на стене. — А это?
— Как ты могла ее не видеть? — удивляется мама.
— Не знаю, не знаю… Леночка, кто это?
— Никто. Просто так…
— Ну, покажи еще что-нибудь…
Терпеть не могу показывать Зинаиде свои работы. Я знаю, что ей это неинтересно. Она ничего не понимает в живописи, никогда не была ни в одном музее, слыхала только про Репина, и потому, когда хочет меня похвалить, то говорит, что я пишу, как Репин…
В общем, ей неинтересно смотреть, а мне неинтересно показывать. Мы обе делаем это, чтобы доставить удовольствие маме… И сейчас я нехотя вытаскиваю летнюю акварель «Бочка под яблоней» и гуашь «Завтрак на траве». Я их сама давно не видела и теперь рассматриваю с любопытством, забыв про маму и Зинаиду. «Бочка под яблоней» мне сейчас не нравится. Хорошо в этой акварели лишь то, что она живо напомнила мне лето и утро на даче, такое ясное после дождя… А «Завтрак на траве» ничего. Мне нравится, как скомпоновано. Компоную я железно!
— Это что? — спрашивает Зинаида и тычет пальцем.
— Это «Бочка под яблоней», — говорит мама.
— Прекрасно, — говорит Зинаида.
И так всегда! Сначала — «что это?», а потом — «прекрасно!».
— А это «Завтрак на траве», — говорит мама голосом экскурсовода, — московский вариант… Это Ленка придумала. Шла как-то мимо стройки и увидела эту компанию. Женщины в платьях, а мужчины до пояса голые… Как тут не вспомнить Эдуарда Мане?
— Кого? — спрашивает Зинаида.
— Художник был такой. Его картина «Завтрак на траве» вызвала в свое время большой скандал. У него в картине мужчины были одеты, чуть ли не во фраках, а женщины совершенно нагие…
— У Ленки более жизненно, — говорит Зинаида.
Я не выдерживаю и выхожу из комнаты. Заглядываю к отцу. Он смотрит по телевизору хоккей.
