Жди зиму! Уже из бараньих шкур, собранных великим князем, пошито три тысячи тёплых шубеек да три тысячи шапок, да в сапоги шерстяные укладки. Жди зимы, Казань-город...
* * *
Вечером, через день после возвращения Ивана Третьего из долгого и тяготного пути, за Бусыгой Колодиным и за Проней пришёл сам княжий конюший.
— Пошли. Зовёт.
Шуйский держал на псковских купцов справедливую обиду. Он просил у них ведро кизлярки, а получил лишь баклажку глиняную на треть ведра. Остальное было на всякий случай подальше припрятано. Боярин это чуял, оттого и злился.
В сумерках княжей палаты сидели окромя князя Ивана Васильевича Третьего те три монаха — не монаха, но трое крепких книгочеев в монашеских одеяниях. Проня Смолянов никак не верил, что у монахов могут быть такие кулаки, будто пудовые гири. И руки у них, от плечей до локтей, что конские ляжки. Такой рукой можно мечом полдня махать и не устать. Проня монахов побаивался, в глаза им не глядел.
Стол для пиров сиротливо стоял у самой стены.
— С завтрашнего утра, псковские, вы никуда гулять не выйдете. Вот вам три учителя и месяц сроку. Чтобы знали всё, что учителя вам накажут! Да так знали, чтобы из уст отлетало... Вчерась был у меня гонец от тверского князя. Так тот чуть ли не в приказ велит мне вернуть ему либо тетрадь Афанасия Никитина, либо десять гривен, что тот Афанасий занял под своё имя у него. Да с жидовским привеском в двенадцать гривен! Чего мне делать? С вас взять двадцать две гривны? С сирых неучей?
— Мы отдадим ему, тверскому, великий княже, сами отдадим, — заполошился Проня. — Вот сходим в Индии и отдадим.
— Ладно. Тогда ты, Шуйский, раз купчины в отдаче денег добровольны, когда будешь к имям в конюший двор ходить, сабельку-то сымай с пояса. Но! Без плётки всё же не ходи!
— Не буду ходить без плётки, — заулыбался боярин Шуйский.
Великий князь вдруг замолчал, вроде и дышать перестал. Подпёр голову левой рукой, да так и застыл. Пригорюнился. Бусыга Колодин с удивлением заметил, что точно так же сидит и шурин его, Проня. Всегда дразнит великого князя, дубина стоеросовая! Мало того, Проня вдруг решился потревожить думу великого князя:
— О чём горюешь, великий князь, Иван Васильевич? Может, тебе помочь надобно? Так мы... это...
— Печалуюсь я от того, купчины псковские, что сидят у меня на посольском дворе да за крепкой оградой литвинские послы. Приехали дочь мою, Елену Ивановну, единственную мою отраду, просить замуж за круля литвинского, Александра... И к тому моя думушка клонится, что дочь свою единственную, я за того круля литвинского отдам! Потому что иной возможности задрать Литву да Польшу у меня нет.
— Ка-ак «задрать»? — изумился Проня Смолянов.
— Как медведь задирает. Обычно. — Великий князь поднял голову. В глазах блестели такие искры, что ими можно было запал у ружья подпалить.
Проня Смолянов сообразил свою оплошность, тут же бухнулся со скамьи в ноги московского государя. Иван Третий незлобно пнул Проню, велел сесть на место.
— Шуйский! Ты там крикни, пусть гридни стол накроют. Посумерничаем и спать пойдём. — Великий князь вдруг поднялся со стула. — А чтобы вам, купцы, жилось веселее, так я вам свою тайну открою! Встречу имел я с крымским ханом...
— Чтобы крымский хан за Афанасия Никитина эмира Трабзона наказал? — осведомился совсем оживший Проня Смолянов.
— Да нет, — глаза у великого князя странно, по-волчьи сверкнули. — Помнишь, там, у Пскова, бражничали, когда войну отменили? Запродал я ваши жизни и весь ваш город Псков крымскому хану. Ежели через два лета вы, купцы дорогие, не вернётесь из Индий да с дорогим товаром или с золотом, то оно вот как станется: Псков навечно сядет под крымского баскака.
С вашими родителями, жёнами и детьми. С соседями, друзьями и недругами. Хе-хе!
Гридни стали стучать по столу деревянными тарелями, кто-то принёс сальные свечи, зажёг. Но светлее не стало. Вроде даже и потемнело... Ибо врать Иван Третий Васильевич умел очень убедительно. Оттого и смог за время своего володения прирезать к Руси ещё столько земель, сколько у ней было, когда он народился. Русский был князь, он всё резал без особых слов. И земли, и людей.
