Красавица, не пой веселых песен
Спой над моей могилой грусть свою-ю.
Смех радостного пира неуместен
Ни здесь, в аду, ни там у них, в раю-ю-ю.
Мой ад в твоем объятьи райски-тесном,
Мой рай среди заброшенных моги-ил.
И воскресенье подошло, но не воскреснуть —
Я докурил, дожил и долюби-и-ил.
Устала. Замерзла. Сил нет. И растапливать не буду, и готовить не буду, и раздеваться не буду, и тапочки не надену, и свет не включу. Так приятнее. И убирать не буду. Пусть хоть раз в жизни почувствует себя семейным человеком, мужем — он ведь так этого хочет. Поженимся. Поженимся… Наженилась уже, хватит. До сих пор к непогоде руки болят. Как обломанные крылья. Сегодня какое? Четырнадцатое. Послезавтра к портнихе за платьем. Просила пораньше, а точнехонько к зиме и выходит. Зато и вовремя. Скоро уж толстеть начну. Пока ничего не видно, но скоро начну. Все! Надо это дело прекращать. Все сделано. Я одна, я свободна, у меня будет ребенок. И не будет мужа. И не надо мужа. И долой всех мужей. Как это он говорил: мужчина — полигон эволюции, женщина — ее хранилище. Ну и спал бы с хранилищем. Тоже мне, полигон. Это футболисты полигон. Или боксеры. Хорошо если будет сын, похожий на него. Такой возле мамы всю жизнь просидит — больше никто не позарится. Вот если дочь и в маму — плохо. Очень плохо. С тринадцати на свидания бегать — помним, как же. К двадцати все познать, ничему не удивляться, овладеть в совершенстве мастерством управления мужчинами как собственным авто. И в двадцать шесть впервые замуж выйти, чтоб в двадцать восемь избавиться от этого кошмара и к тридцати решить, что ребенок без мужа лучше мужа без ребенка. И любовника двадцати двух — худого и тощего. Не просто худого, а худого и тощего. И с идеей — мир на уши поставить, даже без точки опоры. И голодного. И вечно небритого. И чтоб после ужина в постельку хотел, и пил как лошадь. И на свидания приходил часа на два позже им же назначенного времени. Но с цветами. А посреди ночи пыхтел трубкой, чихал к рассказывал о Славике, Рыжем Шефе, Сане Менделе, Мишке-в-Очках (в отличие от Мишутки-в-Усах — ваш покорный слуга), эшерихии, генной инженерии, которую неуки зовут инженерной генетикой; а ненасытной дочери моей чтоб смотреть в его профиль (греческий, скульптурный, правда с отбитым низом), тлеть от желания, а потом сторожить его сон еще часа два, а затем вскакивать от кошмара, обжигаться темнотой и опять не спать, а утром плита, кофеварка, ветчина (ветчину не забыла? нет, вот она, между хлебом и крупой), бутерброд… Устала… И замерзла… И времени уже половина седьмого, а темно. Значит раздеться, привести в божеский вид, растопить камин, приготовить ужин и ждать, ждать, ждать…
— Здравствуй.
— Здравствуй.
— Это тебе.
— Спасибо. Терпеть не могу цветов.
— С каких это пор? Еще вчера ты пищала от восторга. Я чего-то недопонял?
— Да. Это было вчера.
— А сегодня?
— А сегодня нет.
— Что, ОН там?
— Нет. ОН уже три года там не появляется.
— Ну, мать, что ж ты со мной в передней беседуешь? У тебя ГОСТЬ?
— Кроме тебя у меня гостей не бывает, ГОСТЬ у меня только ты.
— Так ОН, значит, хозяин?
— Нет. Никого там нет. Кроме беспорядка.
— А-а, боишься, беспорядок увижу. Ты этого не любишь…
— Усвоил. Вижу. Но опять мимо. Беспорядок специально для тебя. Неделю старалась.
— Слушай, у тебя мухи есть?
— Нет.
— А комары?
— Тоже нет.
— А моль? Моль есть?
— Что за…
— И молью, вижу, тоже бог обидел. Я знаю что с тобой, старина. Тебя укусила ядовитая корова, которая летает по твоей квартире вместо комаров, мух и моли — природа не терпит пустот.
— Самая большая пустота в квартире — я.
— Пустота большой не бывает. Она бывает пустой. Самая пустая пустота.
— Все равно — я.
— Значит корова в тебе. Изнутри. И кусает тебя раз в полгода. Верно? Сегодня ведь маленький юбилей — полгода со времени нашего знакомства. Тогда ты такая же укушенная была: «Я соблазнением малолетних не занимаюсь». Ну и как насчет юбилея? Я даже наелся перед тем, как к тебе идти — дату нужно отмечать чем-то особенным…
— Какую дату?
— Полгода, мать, полгода!
— Не ори. Слышу. Не понимаю. Я в свое время в одиночку это дело отметила. Когда сорок дней было.
