Бывают дни, похожие надень расплаты за всю халяву, что на тебя однажды сваливалась с небес, – за все заветные удачи, когда работа спорилась сама, идеи приходили косяками, а темы воплощались в материал простым сложением новостного повода, читательского письма и комментария неумного, а потому излишне откровенного чиновника. Причем эти случайные, по сути, материалы затем вдруг покупали за наличные сразу две газеты, три журнала и один глупый, зато богатый телевизионный продюсер, и ты потом неделю мог не работать, а лениво слоняться по Сети, изучая новости и сплетни.
Дни Расплаты в этом смысле проходят ровно наоборот – каждая минута такого дня наполнена безумной беготней, невероятной ответственностью и сотнями строк, «с колес» отправляющихся по десяткам адресатов. В этот день тебе вдруг звонят все те люди, от которых ты месяцами безуспешно и даже со скандалами добивался комментариев, в твой кабинет с усталыми, но довольными лицами являются объявленные в международный розыск негодяи, знакомые и незнакомые политики вдруг выдают именно тебе сенсационные подробности по проблемам, о существовании которых ты даже не подозревал, а по радио сообщают о присуждении тебе безденежной, зато почетной премии от имени горластой международной организации, которую ты вообще-то четырежды предал анафеме на страницах своей газеты.
Еще в День Расплаты не платят вознаграждений. Никаких – ни в рублях, ни в валюте. Даже сдачи с пива может не обломиться. В такие дни ты работаешь исключительно на будущее, наивно полагая, что оно у тебя есть.
В этом году День Расплаты случился у меня в понедельник. Я сразу об этом догадался, едва продрал глаза, ибо в этих глазах отнюдь не немым, а очень даже громким укором показалась Катя. Она была уже одета и накрашена, а значит, я опять проспал главное, что может проспать в этой жизни беспечный отец, – ежеутренние проводы детей в школу.
– Ты, конечно, можешь спать и дальше. Мне не привыкать, – горько сказала Катька, нервным движением поправляя высокую копну крашенных в нечто лиловое волос.
Я сел на кровати, смиренно сложив руки на одеяле, и даже показательно прочистил уши пальцем, чтобы Катька не подумала, что я загодя напихал туда берушей.
– Сегодня на завтрак дети доели последний кусочек ветчины, – сообщила мне жена, и я ужаснулся открывшейся мне картинке воспоминаний из какого-то документального телерепортажа: голодающие дети Африки бродят среди саванны в поисках съедобных корешков. Я тут же подумал, что ни Тимофей, ни, тем более, старший, Антоха, никаких подобных корешков сроду не найдут. Опять ведь мне придется искать.
– А еще, дорогой, – сказала Катька с откровенным нажимом, – у меня нет ни рубля, чтобы сделать пирсинг. У нас все в офисе уже сделали! Все, кроме меня! И это не смешно!
– Что же делать? – по-прежнему смиренно полюбопытствовал я, мысленно прикидывая ожидаемую стоимость услуги. Кажется, Марта однажды что-то говорила про сто евро за деталь, если я все помню правильно.
Но у меня в карманах было пусто – слава Второму закону Ньютона, четыре сотни с прошлой съемки я в борделе не посеял, и не профукал, и даже никому не подарил. Поэтому я их вернул изумленному донельзя Михаилу уже на следующий день. А вот аванс он мне, зараза, в ответ на мою идиотскую честность не выдал, ибо завернул три сюжета из десяти, и мы договорились, что я к вечеру понедельника заново сочиню эти чертовы три сюжета с учетом его пожеланий. И только тогда получу свой аванс – вшивых сто долларов. Не евро, что интересно, а долларов. И не на пирсинг – это точно. Я тоже люблю яичницу с ветчиной по утрам. И вообще, сколько можно тянуть из меня деньги? Я, к примеру, женился не ради денег, а ради жизни на Земле.
– Боже, почему мне так не повезло? – спросила Катька у потолка. – Почему именно мой муж не в состоянии оплатить своей жене какой-то вшивый пирсинг? Не говоря уже о том, что завтра детям нечего будет есть.
– А на сегодня-то пожрать осталось? – вдруг озаботился я, выбираясь наконец из-под одеяла.
