— Трудно к этому привыкнуть, правда?
— Да... нелегко.
— А у вас сын большой?
— Девять лет.
— А у меня дочь — шесть лет. С кем же вы его оставляете?
— Один. Он у меня парень самостоятельный! — По тонким губам Бухалова пробежала мягкая улыбка. — Иногда сестра заходит.
— Мне легче, — посочувствовала Приходько. — У меня мама — с бабушкой весь день.
— Вы украинка?
— Нет, — улыбнулась Лидия Николаевна. — Муж украинец был. А что — разве заметно?
— Говор у вас мягкий, с пид Полтавы так говорят.
— Привычка, долго на Украине жила. А как похоронила — переехала к маме...
Улыбка в карих глазах женщины погасла, по ее чистому симпатичному лицу прошло легкое облачко да так и застыло каким-то неуловимым выражением недоумения и горечи.
Бухалов, чутко уловивший перемену в ее настроении, взял со стола журналы, торопливо попрощался.
— Заходите.
— Спасибо.
Чувствуя на себе задумчивый взгляд, Бухалов вышел, сутулясь больше обычного, с легкой досадой подумал, что новый серый костюм излишне просторен и сидит мешковато. Вообще, хотя капитану по роду своей службы надевать штатское приходилось нередко, в форме он всегда чувствовал себя увереннее и проще — привычка, приобретенная за двенадцать лет работы в милиции. В форме он даже сутулился меньше: сама строго пригнанная одежда выпрямляет и сдерживает. Не то что этот пиджак: застегнул — жарко, расстегнул — длинные полы разлетаются надвое, словно хвастают: смотрите, мол, какая под нами дорогая шелковая рубаха!..
На улице было очень тепло. Шли те самые изумительные августовские дни, солнечные и тихие, когда еще ярка зелень деревьев, но в ней уже нет-нет да и мелькнет, бесшумно опускаясь на землю, лимонный лист клена; когда в девственной голубизне воздуха, словно первая седина, серебряно вспыхивает на солнце невесомая паутинка...
Бухалов шел медленно, одновременно и любуясь этой предвечерней августовской благодатью, и прислушиваясь к тому светлому и грустному чувству, которое навеял на него разговор в библиотеке. Пожалуй, впервые за последние годы он не торопился домой; хотя Бухалов и девятилетний Генка великолепно находили общий язык, отлично понимали друг друга, платя взаимной привязанностью, — бывали минуты, когда взрослому хотелось побыть со своими мыслями наедине.
Давно, очень давно никто не говорил с Бухаловым так просто и дружественно, как эта библиотекарша, чем-то напомнившая ему покойную жену. С товарищами по работе не столько замкнутый, сколько стеснительный и деликатный, Бухалов своими очень личными настроениями не делился, да и не умеют мужчины говорить на такие темы. Единственная женщина, имевшая доступ в его дом, — сестра Паша была старше его и, озабоченная своими семейными делами, житейскими неполадками и мелочами, в редкие приходы успевала только кое-что подштопать да починить. Надкусывая нитку, она по-бабьи жалостливо вздыхала, глядя на брата, принималась уговаривать: жениться надо!.. Иногда Бухалов и сам думал о том, что плохо это — в тридцать шесть лет оставаться одиноким. Но те же тридцать шесть лет, стоило на минуту задуматься, оборачивались необычайной сложностью: это в его-то годы обзаводиться какими-то знакомствами, еще чего доброго бегать на свидания?! Подумав так, Бухалов каждый раз еще решительнее гнал прочь всякую мысль о попытке второй раз устроить свою личную судьбу.
Конечно, горькими шутками о комизме свиданий в его годы Бухалов обманывал себя. Причины, по которым он не разрешал себе никаких знакомств, были проще и значительнее. Прежде всего — Генка. Как отнесся бы сын к появлению новой матери, не ранит ли это его маленькое великодушное сердчишко, и так уже однажды подвергшееся недетскому испытанию? Ответов на такие вопросы не было, эксперименты тут недопустимы. И второе, не менее сложное, тонкое и болезненное: а вдруг ошибешься, а вдруг и нет на свете второй такой, какой была его Ася?..
Генка, загорелый, как цыганенок, в одних трусишках, встретил отца упреком:
— Опаздываешь, пап. Ждал, ждал, даже есть перехотелось!
В последнее время Бухалов заметил у сына новую черточку: Генка не мчался, как раньше, встречать его в дверях или на лестнице, если видел из окна, а оставался сидеть на месте — полный нетерпения и радости, но сдержанный. Рос, должно быть, сын.