Сквозь звон в ушах дошел до нее голос капитана:
— Скажите, Гречко, вы знаете эту женщину?..
Два часа спустя капитан Бухалов поднялся на второй этаж, вошел в кабинет начальника уголовного розыска.
Что-то докладывавший лейтенант Меженцев оборвал фразу на полуслове. Майор Чугаев, рисующий на листке замысловатые фигурки, поднял крупную бритую голову, выжидающе посмотрел на капитана.
— Так оно!.. Ну, как, Петрович?
— Провел очную ставку.
— И что?
— Стоит на своем. — Бухалов задумчиво усмехнулся. — Раскричался: «Эта женщина клевещет!»
— Так и говорит?
— Не говорит — кричит. — Капитан устало опустился на стул. — Нового ничего?
Чугаев покачал головой.
— Нет. Главное управление милиции снова подтвердило: неопознанных трупов нет.
Сразу же после задержания, одновременно с другими оперативными мерами, отдел уголовного розыска запросил Москву, были проверены картотеки неопознанных трупов в Чернигове, Иркутске, Челябинске и в других городах, где жил или бывал Гречко. Всесоюзный розыск не дал пока никаких результатов: ни живой, ни мертвой Екатерины Уразовой не находилось. Гречко можно было сколько угодно уличать в деталях, но какими бы важными они ни были, его нельзя уличить в главном — в убийстве.
— А может, жива? — нарушил молчание Меженцев и, загораясь, начал неудержимо фантазировать: — Что-нибудь случилось: память отбило, травма... Эх, вот бы объявить по московскому радио: всем, всем! Каждый, кто знает, где находится Уразова, кто видел ее, — немедленно сообщить нам!.. Почему так нельзя?
Бухалов усмехнулся; майор Чугаев, привыкший уже к самым неожиданным предложениям лейтенанта, промолчал, искоса наблюдая за капитаном. Тот раздумывал.
— Давай, Гора, заканчивай, — кивнул Чугаев.
Меженцев быстро закончил прерванный доклад, ушел.
Майор распахнул окно, за которым зеленели крохотные листочки липы, и, круто повернувшись, спросил:
— Ну, выкладывай, Петрович. Что придумал?
Капитан Лебедь сидел в маленькой кухоньке, положив руки на выскобленный ножом стол, и терпеливо пытался вызвать хозяйку на разговор. Повязанная белым платочком старушка смотрела на него слезящимися глазами, опасливо твердила:
— Не знаю я тебя, сынок, очи не бачуть...
— Поговорить надо, Глафира Емельяновна. Я специально приехал.
— Сроду с милицией не говорила, — упрямо тянула старушка, по-украински мягко выговаривая отдельные слова. — Подождал бы, пока чоловик мой с больницы придет. Отпустят в субботу...
— Дело не терпит, Глафира Емельяновна, — уговаривал капитан. — Речь ведь о вашем сыне идет.
По морщинистому лицу старушки потекли слезы. Она вытирала их концом белого платка, горестно всхлипывала.
— Ох, сынку, сынку, молодшенький мой!.. Очи у меня с горя повыело. Еще как Оксану бросил, чуяло мое сердце — лихо будет!..
— Долго они вместе жили? — ухватился, наконец, капитан.
— Где там долго! Года три до войны только. И то один раз она уходить хотела.
— Почему?
Старушка тяжело вздохнула.
— На стороне какую-то нашел. Поплакала я уж и не знай сколько, вот очи-то и не бачуть... А уж такая хорошая, и внучек Боренька... Старый говорил недавно — карточку ее пропечатали. В самой Верховной Раде сидит, депутат!
— Так что же: она его оставила или он?
— Он. — Старушка сурово поджала губы. — Мы в войну под врагом жили, а Оксана сховалась. На море-Каспии с Боренькой жила. А как фашиста прогнали, так она и возвернулась. И сказала: у Максимушки, говорит, новая жена. Вот тогда в Киев и уехала. А потом-то уж и Максим с Катенькой приехал...
Разговор, кажется, начал завязываться, Лебедь повеселел.
— В каком году это было?
— В каком? — Старушка задумчиво терла высохшую щеку концом платка. — Сейчас у нас пятьдесят шестой. В прошлом году Архип приезжал, старший это мой; два года никого не было... Потом старый к нему в Ленинград ездил... Вот, значит, в пятьдесят втором Максим-то приезжал...
— В каком месяце, помните?
— Помню, как же. Сразу после Нового года. Заваруха еще в погоде была. Как осенью — тепло, туман...
— Вы тогда Катю в первый раз видели?
— Первый. И побачить-то не успела: пожила дня два-три и уехала. Ласковая такая, молоденькая совсем.
