Старушка покачала головой.
— Нет, сынок. Что греха таить: никогда у него к дому душа не лежала. Не привык. Что и начнет — бросит...
Глафира Емельяновна горько вздохнула; не привыкший к случайным удачам, капитан прикидывал, как и с чего надо будет начинать обыск, сколько человек потребуется; как, наконец, объяснить доверчивой старушке, в чем дело. При знакомстве он сказал, что Гречко задержан за неуплату алиментов, но стоит матери на минуту задуматься, и она поймет, что вопросы незваного гостя вызваны чем-то более серьезным.
— В этот раз — тоже. Взялся было погребок в саду рыть, да не закончил, забросил...
Внимательно разглядывающий кухню капитан Лебедь замер, его крупные сильные руки, лежащие на столе, прижались к шершавым выскобленным доскам.
— Так...
Лебедь поднялся из-за стола, взволнованно прошелся из угла в угол. Хромовые сапоги его поскрипывали, и старушка, сама того не замечая, водила вслед за его шагами головой.
— Глафира Емельяновна, покажите мне ваш сад.
— Побачь, сынок, побачь, — закивала старушка. — Красота — дивная!
Вслед за хозяйкой капитан вышел в сенцы, миновал маленький дворик, предупредительно откинул заплетенную лозой калитку.
Буйно цвела знаменитая черниговская черешня. Словно на смотринах, выстроились ровными рядами коричневые деревья, сомкнувшие вверху свои белые могучие кроны. Пахучий холодок вливался в грудь; тугие завитки бело-розовых соцветий облепили ветки, кружили, словно бабочки, в воздухе, белым пухом лежали на земле — так пышно и щедро, что ходить здесь казалось невозможным. Цвела и благоухала прекрасная земля Украины!..
Осторожными движениями отводя в сторону белые ветви, Глафира Емельяновна вела капитана по саду, ее старое лицо полно было какой-то строгой материнской ласки и задумчивости.
— Тут бревнышки, не упади, — предупредила она. — Максим тут погребок и хотел ладить...
Лебедь вздрогнул — не подозревая, мать сама подталкивала Максима Гречко к ответу! Они стояли на полянке, окруженной цветущими деревьями; далеко сквозь коричневые стволы проглядывал высокий плетеный тын.
— Сынок, — негромко окликнула старушка. — Лихо у меня на сердце. Скажи: зачем ты ко мне пришел?
Лебедь бережно взял Глафиру Емельяновну под руку, взволнованно сказал:
— Пойдемте, мамо...
Бухалов не ошибся. Припертый к стене очными ставками, документами, подтверждениями свидетелей — всем тем собранным фактическим материалом, который полностью опровергал первоначальные объяснения, — Гречко отказался от своих показаний и дал новые. Внешне они выглядели довольно правдоподобно, чувствовалось, что Гречко долго и тщательно обдумывал их, но каждая строка протокола отдавала такой откровенной наглостью, цинизмом, что Бухалов стискивал зубы, залысины его краснели.
По-прежнему признавая себя виновным в том, что он бросил дочку (глагол, впрочем, употреблялся другой — потерял), Гречко показывал:
«В январе 1952 года я приехал в Заломовск за своей женой, Екатериной Уразовой. Вначале мы хотели забрать с собой дочь Олю, но сестра Кати, Дарья Уразова, уговорила нас приехать за дочкой после того, как мы устроимся с квартирой. Так мы и сделали. Выехали мы с поездом Харьков — Владивосток в город Иркутск. Службу в Иркутском аэропорту я действительно оставил самовольно, так как начальник аэропорта отказал мне в отпуске, чтобы съездить за семьей, а жить больше без семьи я не мог. В Иркутске я хотел поступить на механический завод, где зарплата была больше.
В нашем купе было четверо пассажиров: я с женой и двое мужчин средних лет, по виду нерусской национальности, похожие на якутов. Один из них, Иван, хорошо говорил по-русски, а второй не умел совсем. Между собой они говорили по-своему.
Мы проехали с ними ночь и день, а вечером они поставили пол-литра водки и пригласили выпить вместе. Мы вместе поужинали, выпили, выпила немного и Катя. Потом выпили еще поллитровку, и я лег спать на верхней полке.
Проснулся я ночью и услышал, что на нижней полке возятся. Я включил свет и застал Катю с Иваном. Я закричал. Катя и Иван убежали из купе. Я оделся, слез и стал думать, что теперь делать.
