Гречко так и не закурил папиросу, оставив ее в неподвижной, словно застывшей руке. Продолговатое лицо его по-прежнему сохраняло непроницаемое выражение безразличия и скуки, и только взбухшая у надбровья синяя жила, выдавая чудовищное напряжение, тяжело и редко пульсировала.
— «Дочери Ольги нет», — записал капитан. — Пожалуйста, подпишите.
Гречко молча погрузился в чтение, Лебедь внимательно посмотрел на лейтенанта, едва приметно наклонил голову. Одернув гимнастерку, тот вышел.
Заполненную крупным разборчивым почерком страничку Гречко читал долго, далеко отставив бумагу, и по его неподвижному взгляду нельзя было понять, действительно ли он читает или, продлевая передышку, собирается с мыслями.
— Что-то непонятно? — спросил Лебедь.
— Понятно.
Гречко, наконец, расписался, вернул протокол, безучастно сложил на животе руки.
— Можно? — заглянула в дверь Уразова.
Не снимая с живота сложенных рук, Гречко медленно, только головой, повернулся на этот взволнованный женский голос и вздрогнул.
Не спуская глаз с черной поникшей спины, Уразова пересекла кабинет, зашла спереди, стараясь заглянуть в лицо Гречко.
— Здравствуй, Максим.
Не поднимая головы, Гречко ответил тусклым, бесцветным голосом:
— Здравствуй, Даша.
Он тут же страдальчески сморщился, потер живот.
— Разрешите выйти. Желудком мучаюсь.
Лебедь сделал знак присевшему в стороне лейтенанту.
Все так же ни на кого не глядя, Гречко поднялся. Уразова, не опомнившаяся еще от первой встречи, проводила его изумленным взглядом, резко повернулась к капитану:
— Не убежит?
— Что вы!.. А ведь узнал — сразу!
— Еще бы!
— Сначала от всего отказался. В Заломовске не был, Екатерину не знал, дочери не было. Ничего не было.
Уразова растерянно опустилась на стул.
— Да как же так?
— Обыкновенно, Дарья Анисимовна, — усмехнулся капитан. — Не прост!
В кабинет поспешно вошел лейтенант Меженцев, на ходу сдернул шапку.
— Обыск безрезультатный, вот протокол. Ни карточек, ни писем, ни вещей. — Лейтенант досадливо махнул рукой. — Ничего! Жену допросил — вот. Расписались в сорок первом году, он тут в госпитале лежал, а она санитаркой работала...
— Как с Катей, — сокрушенно вставила Уразова.
— Да, точно, — подтвердил Меженцев. — Бывал он тут больше наездами, а постоянно второй год живет. Бабина здоровая, визгливая. Сказал ей — жену, мол, с дочкой бросил, — кричит: какая еще жена, я ему жена! Плохая, говорит, баба, если с ребенком мужика удержать не смогла. Грозится, жаловаться собирается!
— Ладно, потом, — остановил Лебедь. — Идут вон, кажется.
Вошел Гречко; сопровождавший его лейтенант-башкир плотно прикрыл дверь.
Гора Меженцев бросил на Гречко взгляд, другой и с откровенным удивлением пожал плечами: стоило такого «красавца» удерживать!
Эта же мысль, очевидно, пришла в голову и Лебедю, сделавшему какое-то неопределенное движение, и Уразовой, в глазах которой отчетливо угадывались и презрение, и такое же, как у лейтенанта Меженцева, удивление. Что могло привлечь в этом неприятном, жалком человеке красивую и чистую Катю?
В самом деле, Максим Гречко выглядел сейчас далеко не привлекательно. Понуро опущенные плечи, обросший редкой седой щетиной подбородок, глубоко запавшие избегающие людей глаза... Казалось, что теперь, после перерыва, все его сопротивление сломлено. Да и какой смысл мог быть в дальнейшем запирательстве?
— Ну, что теперь скажете, Гречко? — возобновил допрос капитан.
— Мне нечего говорить, — нехотя разжал бледные губы Гречко.
— Как же нечего?! — изумленно, с болью вырвалось у Уразовой. — А где Катя?
Гречко покачал головой.
— Не знаю.
— А кто же знает? Ведь ты ее от меня увез. Куда ты ее дел?
— Никуда я ее не девал.
— Да что же это такое?! — Взывая к помощи, Уразова обескураженно оглядела посуровевшего Лебедя, бледного от ненависти Меженцева, взволнованного, с алыми скулами лейтенанта-башкира. — Скажи, куда дел Катю? Мне от тебя ничего больше не надо! Ради своей дочери скажи!..
В окаменевшем лице Гречко шевельнулся какой-то мускул — только на мгновение, — и снова холодный, неодушевленный слепок с человеческого лица, не мигая, смотрел в угол комнаты.
