— Скажи, Иван Петрович, воевать будем?
— С кем? — вытягивая губы, Табаков осторожно схлебнул горячий чай и пристально посмотрел на хозяина дома.
— Тебе лучше знать. Хотя бы с Гитлером…
— А пакт о ненападении? На десять лет.
Василь Васильич пожал плечами. Приняв от Павловны наполненную чашку, налил в блюдце и снова пожал плечами:
— Странно как-то, непонятно… К кому подтабаниваем-подгребаем? За кого мы?
— За мир! — запальчиво вмешался Костя. — Нас не тронь, и мы не тронем, а затронешь…
— Помолчи! — одернула мать. — Всем делам покрышка.
— Он прав, Павловна, — вступился Табаков, с улыбкой обняв Костю. — А затронешь — спуску не дадим. Так ведь?
Кое-кому показалось, что Иван Петрович уходит от правды, а ее-то и ждали за столом, особенно Василий Васильич.
— Сложный ты вопрос задал…
— Понимаю. Мол, скажешь курице, а она — всей улице… А все ж таки? Все же!
Табаков остановил взгляд поочередно на каждом, кто устроился за большим крестьянским столом, покрытым суровой скатертью. Поймет ли Павловна? Она сидит, подперев миловидное лицо узкой ладонью. Ответа ли ждет, задумчиво приподняв свои русые брови, или вслушивается в плаксивое пенье остывающего самовара? А Сергей? Племянница — не в счет. Где ее мысли бродят, в каких краях, в каких райских кущах? А может, они не дальше Сергеева плеча, к которому прислонилась щекой? Будь счастлива, Настя!.. Василий Васильич — особь статья. Он обеими ногами на земле стоит. Этому подавай нагую правду. А нужна ли она ему? Не так она проста, как людям иногда мерещится. Павловна вчера обронила своему Костьке: «Говори правду, правда завсегда светлее!» Так-то оно так, Павловна, да не совсем так… А глаза свата в самую душу, кажись, заглядывают. Ждут правды.
— Считаю, Васильич, что рано или поздно, а цокнемся мы лбами с фашистами. Это мое личное убеждение.
— Стало быть, что? Готовиться?
— Стало быть, да. Готовиться.
— А я уж, смотри, и устройство винтовки забыл…
— Ну подготовка — это не только устройство затвора или противогаза! У тебя сколько женщин-трактористок, Васильич?
— Пока ни одной… Работенка у нас не очень-то…
— А ты подумай. Нужны, боюсь, будут трактористки… С фашизмом мы знакомы по Испании. Его благими намерениями не остановишь. Жестокая будет война.
Качнулся Сергей, отстранил от себя Настю, поставил локти на край столешницы. Возразил:
— С немцами, мне кажется, не будет войны в ближайшие годы. История их научила. Да и что Германия против СССР? Карлик!
— Дай-то бог, — суховато отозвался Табаков. — Во всяком случае, их знаменитый Бисмарк еще в прошлом веке остерегал: не ходи на Россию, один дождь в мае — и она непобедима… Но не в дожде дело, конечно…
Не хотелось Табакову напоминать сватам и зятю о недавней финской кампании… Меняются времена, меняется тактика войн, не меняются лишь фразеры, которые любят в тиши кабинетов размахивать руками. Это приводит к печальным итогам. В 1904 году собирались шапками забросать «карликовую» Японию, а потерпели сокрушительное поражение. А ведь у главнокомандующего русской армией все было красиво расписано, вплоть до пленения микадо… Дело, конечно, не в Сергее, он повторяет чужое. А оно убаюкивает даже очень трезвых людей. И чаще всего это происходит потому, что, как говаривал тот же Бисмарк, «никогда так много не врут, как перед войной…».
— Фашизм остается фашизмом, — тихо, но твердо произнес Табаков. Поднялся, поблагодарил за хлеб-соль. — А не пройтись ли нам, Костя, по свежему воздуху? Как считаешь?
Костя солидно кивнул: конечно! Украдкой сунул пару конфет в карман: они на столе не часто бывают. В прихожей оделись. Костя втягивал в себя воздух — ему хотелось уловить запах сгоревшего пороха, окопной земли, запах разгоряченных танков, летящих в атаку… Нет, командирская амуниция не отдавала войной! От долгополой шинели, ловко наброшенной Иваном Петровичем на прямые плечи, пахнуло казенным сукном и дорогими папиросами. Яркие сапоги отражали свет керосиновой лампы и ощутимо источали будничный запах гуталина. Даже походные ремни были новенькие и скрипучие, как снег на морозе.
Луна еще не взошла, и над поселком стояла черная-черная ночь. Огней уже нигде не было. Только возле сельмага ветер раскачивал на столбе керосиновый фонарь, словно стрелочник на маневровых путях. Голосили, наверно, вторые петухи. В дальнем конце Столбовой улицы однотонно тявкала собака.
