— Я всю жизнь на домнах, мне иначе нельзя, — упрямился Карпухин.
— Значит, не хочешь со мной в Каменогорске остаться?
— Правду говорить?
— Конечно!
— Не хочу.
— Вольному воля.
Дымов ушел. Карпухин мрачно смотрел ему вслед, пока Дымов не скрылся за «свечой».
Карпухин пошел было к домне, но остановился и окликнул какого-то каменщика; тот только что вылез из каупера и был с ног до головы осыпан палевой огнеупорной, пылью.
— Ты откуда прилетел к нам, орел? — спросил Карпухин.
— Из Тагила.
— Домну там варили или клепали?
— Варили.
— Та-ак… А каупера?
— Тоже варили.
— Больше вопросов нет. — Карпухин помрачнел и направился домой.
Беспокойство не покидало его. Невесело поглядывал он на свой каупер, уходя домой; все такой же мрачный, завернул по дороге в «бенилюкс» и пропустил там стаканчик, без всякого, впрочем, удовольствия; всетак же невесело брел от трамвая к своей Кандыбиной балке.
За ужином Карпухин придирался к Василисе: не так табуреткой двинула, яичница недосолена, мухи на свет налетели.
Пришел Вадим, усталый, голодный, и, не снимая спецовки, уселся за стол.
— Все торопишься! — ворчал Карпухин. — Все некогда. Боишься, Шереметьев тебе пятки зажарит…
Вадим примирительно сказал:
— А вас поздравить надо, Захар. Захарович. С последней заклепочкой!
— Я тебе дам последнюю! — вскипел Карпухин. — Меня сегодня сам Дымов агитировал! Новую домну клепать звал.
— Что-то не верится. Интересно, где это еще домну клепать собираются?
— Где бы ни собирались, а без моего молотка дело не обойдется.
Вадим промолчал, он спешил отужинать и вернуться на работу.
— Опять на всю ночь собрался? — не унимался Карпухин. — Все твой Токмаков мудрит. Все у него не по-людски. То в бурю работают, то по ночам. Где же это слыхано — ночью на верхотуру лезть? Один сорвался — мало ему?!
Вадим встал.
— Услыхали бы наши монтажники — ух, досталось бы вам, Захар Захарыч! Да за таким прорабом я на край света поеду.
— А вырастил тебя кто? Токмаков? Забыл, кто тебя на домну рекомендовал? За штаны мои держался, на шаг боялся от меня отойти. А кто Баграта вырастил? А теперь вам больше не нужен Карпухин! Побоку его…
— Зря вы, Захар Захарыч, обижаетесь, — сдержанно сказал Вадим. — Радоваться надо, что мы варим первую в мире домну. Техника шагает вперед.
— Слава тебе господи! — обрадовалась Василиса. — Хоть дома поживет на старости лет.
— Да что вы ко мне привязались сегодня! — Карпухин принялся сердито отгонять мух, и непонятно было, к кому относятся его слова — к мухам, к тетке Василисе с Вадимом или ко всем вместе.
Как все несловоохотливые люди, Вадим, вынужденный к большому разговору, был полон невысказанных мыслей и возбужден.
Он ушел расстроенный, понимая, как сильно встревожен Карпухин своим будущим.
А Вадим мог бы его утешить. Нужно было только сказать, что ему очень тоскливо будет ездить по стройкам без старика.
Койка Пасечника стояла у самого окна, и он подолгу смотрел на небо.
Дожди унялись.
Августовское небо было таким голубым и просторным, каким оно может казаться только верхолазу, глядящему из больничного окна.
Пасечнику невмоготу было лежать без движения, устремив взгляд в потолок, нестерпимы были запахи больничной палаты.
Когда ветерок гремел оконными рамами, грозясь выбить стекла, и окна закрывали, он начинал беспокоиться особенно сильно.
Пасечник знал, что не сегодня-завтра будут подымать «свечу» с «подсвечниками», и боялся, как бы этот ветерок, по выражению Матвеева, «не наделал рикошета».
Мысленно Пасечник уже не раз поднял «свечу». Он лежал, закрыв глаза, и в медленной больничной тишине ему слышались скрип такелажа, хлопанье флага на верхушке домны, постукиванье барабана лебедки и зычный голос Токмакова, который, силясь перекричать все шумы, кричит что-то очень важное ему, Пасечнику, стоящему на самой верхотуре.
Ночами он вспоминал все самое памятное, что ему пришлось пережить, и — наяву или в обрывках сна — странным образом смешивались здесь события и подробности его фронтовой и мирной жизни. То он отправлялся в ночной поиск, на охоту за «языком», в больничных туфлях, перепоясанный монтажным поясом и зачем-то вооруженный гаечным ключом. То в каске и маскировочном халате, увешанный гранатами, в сапогах лез на высоченную мачту и разгуливал в таком виде на го-ловокружительной высоте…
