У Лопеса от гнева дрожали губы (Раулю даже стало жаль его), но Медрано, казалось, разделял его негодование, и офицер понял, что Лопес говорил не только от своего имени. Отступив на шаг, он с холодной любезностью поклонился.
— Я не желаю отвечать на ваши угрозы, сеньор, — сказал он, — но обо всем доложу начальству. Со своей стороны я глубоко сожалею, что…
— Полно, полно, оставьте ваши сожаления, — сказал Медрано, вставая между офицером и Лопесом, который сжал кулаки. — Лучше ступайте и, как вы правильно сказали, доложите обо всем начальству. Да поскорее.
Офицер вперил в Медрано глаза, и Раулю показалось, что он даже побледнел. Правда, на таком ярком солнце и при таком загаре это было довольно трудно определить. Офицер сухо отдал честь и повернулся. Паула пропустила его, освободив на ступеньке место, куда едва можно было поставить ногу, и затем подошла к мужчинам, которые растерянно переглядывались.
— Бунт на корабле, — сказала Паула. — Прекрасно, Лопес. Мы полностью на вашей стороне, безумие куда заразительней тифа 224.
Лопес посмотрел на нее, словно пробуждаясь от кошмарного сна. Клаудиа подошла к Медрано, слегка коснулась его руки.
— Мой сын в вас души не чает. Посмотрите, какое у него восторженное лицо.
— Я иду переодеться, — резко сказал Рауль, для которого происходящее, казалось, вдруг потеряло всякий интерес. Паула продолжала улыбаться.
— Я очень послушна, Ямайка Джон. Мы встретимся в баре.
Почти касаясь друг друга, они взбежали по трапу, оставив позади Бебу Трехо, которая притворилась, будто читает журнал. Полутьма в коридоре показалась Лопесу чернее ночи, не хватало только сновидений, где кто-то незаслуженно завладевал высоким постом. Он чувствовал себя одновременно и возбужденным и усталым. «Лучше бы я набил ему морду», — подумал Лопес, но теперь ему было почти все равно.
Когда он поднялся в бар, Паула уже заказала два пива и докуривала сигарету.
— Непостижимо, — сказал Лопес. — Впервые вижу, чтобы женщина переоделась раньше меня.
— Вы, наверное, нежились под душем, как римлянин, если так запоздали.
— Возможно, не помню. Кажется, я действительно долго простоял под холодным душем, вода была такая приятная. Теперь я чувствую себя гораздо лучше.
Сеньор Трехо прервал чтение Omnibook, чтобы поздороваться с ними вежливо, но прохладно, что, как отметила Паула, было весьма кстати в такую жару. Усевшись в самом дальнем от двери углу, они видели лишь сеньора Трехо и бармена, разливавшего по стаканам джин и вермут. Когда Лопес наклонился к Пауле, чтобы прикурить от ее сигареты, он ощутил, кроме табачного дыма и легкой качки, что-то еще, похожее на счастье. Но к этому сладостному чувству вдруг словно примешалась капля горечи, и, обескураженный, он отстранился.
Она продолжала спокойно и кокетливо ждать. И это ожидание длилось долго.
— Вы все еще жаждете прикончить этого несчастного глицида?
— А-а, плевать мне на него.
— Да, конечно. Этот глицид всего лишь предлог. Не его, а меня вы готовы были растерзать. Разумеется, в переносном смысле.
Лопес посмотрел на свое пиво.
— Значит, вы входите в каюту в купальнике, как ни в чем не бывало раздеваетесь, и он тоже входит и выходит, тоже раздевается, когда захочет, и так далее и тому подобное, да?
— Ямайка Джон, — сказала Паула с комическим упреком. — Manners, my dear [96].
— Не понимаю, — сказал Лопес. — Абсолютно ничего не понимаю. Ни этот пароход, ни вас, ни себя самого; все это какая-то сплошная нелепость.
— Дорогой мой, кто знает, что происходит за стенами домов Буэнос-Айреса. И не раздеваются ли девушки, которыми вы восхищались illo tempore [97], в присутствии сомнительных особ… Вам не кажется, что порой вы рассуждаете, как старая дева?
— Не говорите пошлостей.
— Но это так, Ямайка Джон, вы рассуждаете точно так же, как стали бы рассуждать эти несчастные толстухи, развалившиеся под тентом, если бы узнали, что мы с Раулем не женаты и вообще не связаны никакими узами.
— Мне противна одна мысль об этом, и я вам не верю, — сказал Лопес в бешенстве. — Я не могу поверить, что Коста… Но тогда в чем дело?
— Напрягите свой мозг, как выражаются в переводных детективных романах.
