Идут годы, продолжается разработка поистине неисчерпаемой темы. Рядом с книгами, опирающимися на непосредственный опыт участников войны, появляются другие, чьи авторы, вступив в литературу позже, черпают из общенародной памяти о военных событиях. В звучании книг о войне появляются новые и новые интонации.
О «военной прозе» в конечном счете можно сказать то же, что и о любой другой: как бы ни была она специфична, в ней проявляются общие закономерности литературного движения. Время написания книги не менее существенно, чем время, в ней отраженное.
Именно с этой точки зрения хотелось бы взглянуть на повесть Алеся Адамовича «Каратели», в которой воспроизведение фашистской карательной акции 1943 года обрело широкий публицистический и философский смысл.
Подчеркнем: документально точное воспроизведение. О документальном начале в современной прозе (особенно прозе на историческом материале) тоже шло немало споров: его и превозносили, и порицали, из двигателя литературного прогресса оно едва не превратилось в тормоз его развития. А все дело, наверное, в точном применении изобразительного арсенала, в уровне осмысления жизненного факта, какую бы форму оно ни приобретало.
«Каратели» — безусловное тому подтверждение.
Есть в «Карателях» история Николая Белого («1920 года рождения, русский, из села Бахчевка Красноярского района Красноярской области») — простая и страшная, как все подобные истории.
Страшит в ней ее стереотипность.
Все узнаваемо: и критические обстоятельства, в которые попадает литературный персонаж, и его попытка найти выход, и первый компромисс со своей совестью, и множество последующих компромиссов, и неумолимый финал. Этот жизненный сюжет берет за живое не своей новизной, а беспощадной, четко выверенной логикой, убедительностью каждого своего поворота — автору как будто бы и вмешиваться не нужно, все происходит само собой...
Книга нисколько не затушевывает воспроизведенных реалий. «Выковыриваешь, выдираешь из затоптанной тысячами ног, исковырянной пальцами, изгрызенной зубами земли оставшиеся еще корешки, траву — тебя вроде и нет давно на свете, но ты все еще существуешь. Вцепившись вместе с десятком таких же костлявых и бессильных, тащишь, толкаешь телегу, доверху груженную трупами, а за тобой идут, тебя сопровождают, злобно понукают немецкие и ненемецкие голоса — откуда-то из другого совсем мира»,— говорится о пребывании Николая Белого в Бобруйском лагере для военнопленных, и это еще, пожалуй, не самые впечатляющие строки в рассказе о том, как человеческая жизнь может утратить всякую цену. Изорванная, голодная, обессилевшая масса встает по утрам, движется куда-то на работу, принимает понукающие удары прикладами и беспрерывно тает — «по полтысячи в сутки».
Это мы в нашей читательской искушенности знаем, что Николай, сменив отрепье пленного на мундир «добровольца», инстинктивно бросившись к куску хлеба с мармеладом на столе у вербовшиков, напрасно тешит себя мыслью, что выход из положения найден. Подлинные последствия своего шага ему еще предстоит оценить. Пока же он сторонится «гадов» и тянется к таким же, как сам, спрятавшимся в чужие шинели «от лагерного ужаса и неизбывной голодной тоски».
В том новом существовании Белого, где все потеряло свои привычные формы и очертания, и слова звучат по-иному, и значат они нечто совершенно незнакомое, не то, что в прежней жизни. Ему кажется, что он уже в душе покарал себя и даже к грядущим справедливым карам приготовил, а эта беспощадность к самому себе — жалкий лепет в сопоставлении с тем действительным ответом, который придется ему держать, с тем нравственным самосудом, который ему предстоит. Человеческой, детской кровью купит Николай Белый право и дальше ходить по земле, и тут уж возгласы про «ту» и «эту» сторону покажутся риторической красивостью из безвозвратного прошлого.
Возможно ли выбраться из этого лабиринта? Книга не сразу отвечает на этот вопрос — надо «прощупать», проверить варианты человеческого поведения в предложенных обстоятельствах. За Николаем Белым, вместе, рядом с ним движется в «Карателях» его сотовариш по лагерю и «добровольчеству» Константин Суров. Две судьбы, отражаясь друг в друге, раскрываются с большей полнотой. Традиционный повествовательный прием «срабатывает» точно; для Белого Суров — и своеобразный alter ego, и напоминание о совместном прошлом, и голос утешения и тайной надежды, только приобретший реальную плоть.
