— Он и был поджигатель?
— Какой поджигатель, господин главный врач! Белобрысый стоял на стреме, велосипед поджидал. Потому как велосипед они хотели украсть. Жульё. У белобрысого, значит, был платок. Носовой. Собака его запах учуяла, то есть носового платка, понятно?
— Собака все-таки не ошиблась, — пробормотал Керекеш.
— Ни в жисть собака не ошибется, — авторитетно подтвердил почтальон.
— Но кто же был истинный преступник, вы не скажете, господин Липтак?
— Белобрысый, знаете, так перетрусил, что, не сходя с места, назвал сообщника. Он уже за решеткой.
— А… кто же он? — спросила Магда.
— А это, извиняюсь, служебная тайна. Ясно?
— Но вам-то она известна, господин Липтак?
— Я, извиняюсь, всех знаю в округе наперечет.
— Желание украсть велосипед понять как-то можно, но поджог… Зачем понадобилось ему поджигать?
— А затем, что он негодяй, — решительно сказал почтальон.
— Об этом я не подумал, но, должно быть, вы правы, господин Липтак. Ну что ж… весьма благодарны за информацию.
— С нашим большим удовольствием, господин главный врач, — сказал почтальон, внезапно скисая.
С большим трудом он поднялся, нерешительно посмотрел по сторонам — уходить, по всей видимости, ему не хотелось. Пошатнувшись в дверях, он покрутил пальцем перед лицом Керекеша и на ухо ему зашептал:
— Скажу вам одно, господин главный врач. Дом наш мало-помалу станет притоном хулиганья. А будь у нас, к примеру, собака… Такой дом, представляете? Шестеро жильцов, ворота настежь и ни одной собаки. Хотя бы одна махонькая совсем собачонка, уже можно бы, извиняюсь, спокойно жить. Собака же гавкает, господин главный врач. Ну скажите, прав я или неправ?
— Вы всегда правы, господин Липтак. Ну… всего хорошего.
Что-то бормоча, почтальон нетвердой походкой вышел.
Керекеш щелкнул французским замком и с чувством облегчения быстро вернулся в комнату. Магда на него не смотрела. Она знала, что он собой недоволен и жаждет как можно скорее покончить со всеми недоразумениями.
— Я смалодушничал, — начал он свою исповедь.
— Да нет же, — сказала Магда. — Носовой платок мог ввести в заблуждение кого угодно.
— Но я ведь даже не рассуждал, я сразу же заподозрил мальчика.
Глаза Керекеша от волнения закосили.
— Тамаш, мне надо в лабораторию. А ты, очевидно, собираешься еще долго копаться в своей душе. Нужно ли это? Собирайся! Пойдем!
— Погоди! Я все больше прихожу к убеждению, что совершенно не разбираюсь в том, как воспитывать мальчика.
Магда молчала.
— Впрочем, Жолта совсем не трудно и заподозрить, — ворчливо добавил Керекеш.
— Твое замечание сейчас неуместно.
— Ты права. Постепенно я начну мыслить так же, как этот Липтак. Почему некто совершает дурные поступки? Потому что он негодяй.
— Мне показалось, что старик страшно действовал тебе на нервы.
— В конечном счете я ему благодарен. Он создал моему сыну славу. Не правда ли?
— Славу? Ты сам выдумал эту славу из ничего.
— Пусть так. Но мы с тобой сейчас счастливы оба! Ты утрируешь.
— И не думаю. Мы сейчас вне себя от счастья, что поджег совершил не Жолт. Примерный, прекрасно воспитанный мальчик, который даже дом не стал поджигать, хотя для этого было все: порох, свеча и мужество… Чего нам желать еще?
Магда снисходительно улыбнулась.
*
Совершенно бесспорно, что «примерный, прекрасно воспитанный мальчик» с помощью своих непрерывных «экспериментов» держал семью в состоянии непреходящей тревоги. Порой с бесстрастным вниманием, как видавший виды прозектор, он не только анатомировал какого-нибудь ужа, но и с неубывающим любопытством словно бы анатомировал поведение людей, реакцию учителей и родителей, их мимику, жестикуляцию, почти не придавая значения тем страданиям и эмоциям, которые он своими поступками вызывал. Но Магда заметила, что в черных глазах мальчишки вдруг пробегала синеватая тень, и она ее объясняла как признак мелькавшей в душе его жалости, а может быть, и любви. Такое объяснение она давала охотно, потому что ей нравились его жгучая пытливость, его самолюбие и неустрашимость. А Жолт, должно быть, все это чувствовал и почти учтиво, даже с долей нежности отвечал на терпеливое отношение к нему мачехи.
