Магда бесшумно вернулась из кухни. Удрученный Керекеш, сутулясь, сидел, облокотившись на низкий столик. Он потянулся за чашкой кофе, но не взял ее и стал потирать белые как мел, костлявые руки.
— В клинику тебе больше не нужно? — осторожно спросила Магда.
Керекеш промолчал, не глядя взял чашку, но, прежде чем поднести ее ко рту, спросил:
— Как ты думаешь, кого он все-таки любит?
Магду вопрос слегка удивил, но она знала, что отвечать надо сразу.
— Странный вопрос! Ну конечно, он любит мать. И Да?ни…
— Мать упрашивает его по нескольку дней, чтоб он ее навестил. Что же это?
— Он все-таки очень загружен. Одни уроки по математике…
— И совершенно бесцельные скитания… Но я спрашиваю совсем о другом. Я хочу знать, любит ли он кого-нибудь вообще? Например, мать. И из чего это видно?
— Тамаш, пожалуйста, не сердись, но твои вопросы сводятся к одному: любит ли сын тебя.
— И к этому тоже.
— У него не так много способов для выражения своих чувств, — медленно проговорила Магда.
— Когда речь идет о любви или нелюбви сына ко мне, я должен быть максимально чувствителен. Но я не хочу быть излишне чувствительным.
— Ты кое о чем догадался и ищешь сейчас доказательств.
— Я хочу знать, способен ли этот мальчик любить вообще! Понимаешь? — Керекеш вскочил, и глаза его потемнели.
— Тамаш! Прошу тебя! Если бы Жолт умел четко выражать свои мысли, о том же самом он мог бы спросить тебя.
Керекеш, ошеломленный, молчал.
— Любовь стоит чего-нибудь лишь тогда, когда она обоюдна, — сказала Магда.
— Ты хочешь сказать…
— Нет, нет! Но человек посторонний, который тебя не знает, едва ли поверит, что ты любишь сына…
— Хм, посторонний… До посторонних мне нет никакого дела.
Керекеш почувствовал некоторое облегчение. А Магда еще уверенней продолжала атаку:
— Жолт не из тех, кто приспосабливается. Характер у него действительно независимый и строптивый. Некоторые его эмоции и поступки оправдать иногда бывает сложно.
— Мне припомнился сейчас один случай! Это было несколько лет назад. Беата тогда два месяца проболела. Я наблюдал за ними, когда после болезни они встретились в нашем саду. Жолт ее ждал. Она вышла. Я думал, что он бросится к ней, поздоровается или как-нибудь еще выразит свою радость при виде сестры. Но он, точно норовистый жеребец, упорно и молча топтал ногой землю. Беата повисла у него на шее, и видно было, как она счастлива. А Жолт лишь терпел ласку сестры, он весь извертелся, а потом как-то снисходительно буркнул: «Привет, Бе?а! Как поживаешь?» И это все.
Магда чувствовала, что спокойствие ее на пределе.
— Ну и что! Что это доказывает?
— Ровным счетом ничего, — сердито сказал Керекеш.
— Ты считаешь, что душа его омертвела?
— Ладно! Я не собираюсь тебя убеждать.
— Потому что я мачеха и защищаю его по обязанности? Но ты ошибаешься. Об его истинных чувствах мы действительно ничего не знаем. Меня это, кстати, не удивляет.
— А… почему?
— Потому что ты не отец, а диктатор. Диктатор, который знает одно: приказывать и наказывать!
— Будь это так, горю было бы нетрудно помочь.
— Потом, правда, ты стараешься все объяснить, но Жолту уже это не интересно. Ему совершенно не интересны твои пояснения.
— Что же ему интересно?
— Сказать?
— Не стоит. Я знаю. Да будет благословенна собака, хозяином которой станет Жолт.
— Давай попробуем, Тамаш! Мы ведь ничего не теряем! Уже несколько лет он умоляет нас взять собаку, а ты все ставишь и ставишь условия. Непрерывно. Ты полагаешь, что он воспринимает твои веские доводы! Он же считает, что ты просто дорожишь своими удобствами, или думает о вещах, еще более примитивных. Как, например, господин Липтак.
— Мне кажется, Магда, что тебе самой хочется иметь щенка! — сказал Керекеш, подходя к жене.
— Конечно, хочется. А тебе?
— И мне. Но скажи, какая судьба ожидает у нас собаку?
— Не знаю. Но за то, что мы будем ее любить, я ручаюсь.
— Жолт тоже?
— Он больше всех.
— Посмотрим, — задумчиво сказал Керекеш.
— Я скажу ему, — просящим тоном сказала Магда.
— Согласен, — сказал Керекеш, и оба засмеялись.
К девяти часам вечера радость их значительно потускнела. Жолту полагалось быть дома в семь. Магда и Керекеш молча сидели и молча слушали брюзжание Тибора. Тибор же спрашивал брата, подумал ли он о гигиене.
