Калитка не открывалась. Она была заперта. Сквозь ее решётку я увидел мандариновое дерево. От забора к его стволу тянулась верёвка, на которой висели плавки, чей‑то купальник. В доме кто‑то жил. Не Константинос, сидящий сейчас за компьютером в Пирее, не его дети, учащиеся в школе.
Уходить не хотелось. Так или иначе, свидание с Домом нужно было отметить.
Я отыскал свободный столик, сел так, чтоб видеть Дом. Заказал официанту омара с соусом и бокал белого вина. Кутить, так кутить.
Из Дома никто не выходил. Там не было видно никаких признаков жизни.
И тут я заметил Люсю! Шла своей утиной походочкой между столиков, толкая впереди себя коляску с Гришкой, вертящим головкой в синей жокейской шапочке с длинным козырьком.
Она поднимались снизу, из центра города, где, вероятно, оставила машину. Втаскивать коляску на каждую из широких ступеней ей было тяжело, неловко. Тем более, рядом с Гришкой и на самой коляске болтались фирменные пакеты с покупками.
Я встал, подошёл помочь.
— А! Это вы? Наслаждаетесь жизнью? Благодарю. Не надо мне помогать. Что там дальше, за той маленькой площадью?
— Ничего для вас интересного. Лучшие магазины внизу, – я достал из кармана колокольчик, сунул в цепкую ручку Гришки.
Тот зазвенел им, заулыбался.
— Не забудьте – к десяти вечера еду встречать няньку. Чтобы не позже восьми были дома! – она покатила дальше.
Я расплатился, бросил последний взгляд на Дом и пошёл вниз, к кафетерию на улице Папаиоанну.
Там узнал у служащих загородный номер телефона Адониса, созвонился с ним. Тот объяснил, на какой остановке автобуса в районе залива Кукинарес я должен сойти, сказал, что через тридцать минут сам выйдет встретить.
По пути к автобусу я увидел у пирса на набережной Яниса. Немногочисленные туристы сходили по сходням с его бота. Он тоже увидел меня, подозвал. Спросил, обиженно сопя:
— Те книги, которые вы с Дмитросом подняли из глубины, имеют ценность?
— Думаю, что да.
— А я имею свою долю? Дмитрос с невестой Эфи забрали всё с бота.
— Я бы отдал всё это в церковь. Впрочем, решать вам с Дмитросом. Чao!
Только подъехав на автобусе к остановке и увидев Адониса с раскрытым зонтом в руке, я заметил, что снова начинается дождь. Небо затянуло свирепыми тучами, похожими на головы греческих богов.
К низенькой вилле, упрятанной в буйных зарослях у залива Кукинарес, мы добежали уже под струями ливня.
Филиппинка – жена Адониса, застенчиво улыбаясь, представила своих девочек. За девять лет они мало выросли. Всё так же торчали в разные стороны их редкие зубы.
Не столько словами, сколько жестами я попытался объяснить родителям, что существует способ выправления зубов у детей посредством временно натягиваемой проволочки.
Девочки улыбались так же застенчиво, как и мать. Выяснилось, они не понимают по–английски. Адониса же положение с зубами у его дочерей странным образом не беспокоило.
От экзотических филиппинских закусок я отказался. Попросил кофе.
Адониса беспокоило собственное здоровье. Он сунул мне в руки папку с результатами различных обследований и анализов.
В комнате стало сумрачно. Мы перешли на крытую террасу. Высокая стена шумящей под ливнем зелени скрывала от глаз пляж и море.
Хозяйка принесла кофе. Включила электричество. И удалилась в комнату вместе с девочками, так не похожими на дочерей Никоса.
Бумаги Адониса были мне непонятны и бесполезны. Не только потому, что они написаны на английском и греческом. Ведь я не врач.
Он сидел передо мной с великой надеждой. Нездорово распухший человек.
— Давно употребляете инсулин?
— Три года.
У него был запущенный сахарный диабет. Я не знал, что с ним делать. Только на начальных стадиях удавалось повернуть процесс вспять. Да и то, если бы он похудел, взялся за диету. Оставалось старинное таджикское средство…
— Лечился в Германии, – заговорил Адонис, судорожно вытаскивая из папки какие‑то документы для подтверждения своих слов. – Был в клинике в Лос–Анджелесе. В Афинах.
— А в хосписе Роджера у его специалистов был? – подозрительно спросил я.
— Был, — неоохотно признался Адонис, — Пришлось даже пить своё пи–пи. Анализы всё равно плохие.
