ИВАН-ГОЛУБОК И ИВАН-КАЗАЧОК
Иван-Голубок был из старообрядцев села Преображении. Село это неподалеку от Пугачева, я там часто бывал. У старообрядцев не люди держатся обычаев, а обычаи держат людей, и оттого люди сами себя притесняют не жалеючи. Наш край в старину заселялся беглыми крестьянами, раскольниками, которые восставали, конечно, не за свое двуперстное крещение, а так, больше понимали свободу через религию.
Вот от тех упрямых старообрядцев вел свой род Голубок. Представь себе: красивый, видный парень с солдатской выправкой. Усы черные, глаза темные, бас такой, что рот откроет, его слышно за версту, а слушать приятно.
Первый раз попали мы с ним в переделку у села Липовки. Шли на нас белоказацкие кавалерийские части, офицеры защищали липовских кулаков. Февраль вьюжил от снега и пуль. Бой вели они остервенело и с умением. Когда сошлись мы лицом к лицу с казарой, Иван-Голубок был ранен в левое плечо, но шашку из рук не выпускал — один отбивался от двух казаков, пока мы не вызволили его из беды.
Но вот бой окончился, сделали ему перевязку, пришел он в избу, где я с Тараской остановился, привалился к стене — белый, ослаб. И вдруг запел псалом, потом другой. Мы решили — бредит. К нему.
Он глаза прикрыл и говорит:
— Не мешайте молиться.
И опять за псалом. Тянет и тянет. Мы с Тараской уже на пол повалились, спим, а сквозь сон слышу: Голубок все гудит, как домовой в трубе.
Проснулись, воду в глаза себе плеснули для свежести, а Иван поет и в псалме поминает раба божьего Василия, сына Иванова, по прозвищу — Чапай. Тараска прыснул, а Голубок двинулся на него. Тут уж не до смеха… С тех пор мы его окрестили Голубком — за святость.
А когда шли мы степью, отступая от Уральска, ночью видел я: Иван вынул иконушку медную, такой же пузырек. Зажег его и молился прямо среди степи. Ведь свежо, мокро, а он в землю лбом.
Потом спросил я его:
— Что ты, Голубок, так маешься? Вместо отдыха молитвой себя донимаешь, больно много поклонов бьешь.
Сказал он мне о «грехе» своем.
Мальчонкой, подростком насильно его женили на взрослой девушке — была она лет на восемь старше Голубка. Так заполучили бедняки работницу в дом, а несчастный мальчонка — беду. Когда шел из церкви со своей женой, дружки его, мальчишки лет двенадцати-тринадцати, бежали вслед и кричали, приплясывая:
— Иванка жанатый, Иванка жанатый!
Иван на глазах всей родни и разревись! И в ту же ночь бежал из своего села. Нанялся он в Пугачеве на мельницу, работал и на лесозаводе, а потом солдатчина, фронт — ни тебе детства, ни юности, одна маета кругом. Вернулся. Отец его помер, в Преображенке ни кола ни двора. Голубок ушел к Чапаеву.
Только втемяшили сызмальства Ивану, что за все с него спросится богом. И Иван все просил через бога прощения у своего покойного отца. Как был он ребенком, так и остался малым дитем. Верил в сказку с медным крестом и псалмами, но тверже его руки и спокойнее в бою человека я не видел.
Так, что ни прозвище — своя история, потому что дано оно человеку, а настоящий человек точного повторения не имеет, только что продолжение…
Данила Тимофеевич пересел на весла и повел лодку к первой сети. Он встряхивал ее, приподымал. Вытащил застрявших в мелких ячейках подлещиков и, разговаривая с ними, как с разумными существами, ругал за то, что они вот попались, а рыба покрупнее разленилась и лежит прохлаждается у самых камышей.
— Ленивый вы, лещи, народишко, можете и две недели кряду на боку проваляться.
Глеб слушал Данилу Тимофеевича, и его рассказы переносили Глеба во времена совсем здесь, на Иргизе, близкие, будто притаившиеся, заложенные за сгущающимися сумерками, за кустами, где-то совсем рядом за ночной темнотой.
— Что же до истории Ивана-Казачка, — сказал Данила, вылезая из лодки и нащупывая на берегу свои костыли, — то утречком переправься с тетей Сашей на ту сторону Иргиза, она покажет тебе дорогу. Отсюда километров с пять отойдешь, на дальней плантации Махорсовхоза встретишься с ним самим, он тебе с удовольствием кое-что про себя упомянет. Вот и считай тогда, что часть заметки отцовой ты прочел.
