Рядом со мной, на окраине Порубежки, лежал в окопчике Петька-Чех, тот самый, который пришел с венгром Иштваней.
Когда наступала короткая, как глоток, передышка, Петька глядел на меня широкими девичьими глазами и хрипло шептал:
— Переправа снова будет нашей, честное тебе чешское слово!
Петя нажимал на «чешское» потому, что было ему стыдно: как же это его земляки, парни из Праги, с его Татр и Бескид, подняли оружие против нас.
Военнопленные чехи, еще до революции рвавшиеся в бой с германцами, были обмануты: их командиры сочинили, будто мы швабские души, первые помощники захватчиков-немцев. И по всей Волге и Сибири белочехи душили Советы, а такие чехи и словаки, как Петька, дрались против них. Нам худо было, а Петьке вдвойне. В тот вечер английская пуля задела Петькино плечо. Положил он кудлатую светловолосую голову на край окопчика, наморщил лоб и спросил:
— Где, ты думаешь, сейчас наш Чапаев?
— К тебе приехал, — раздалось над самым ухом, между чирканьем английских пуль, которые посылали в нас белочехи.
Я осторожно высунулся, гляжу: к тыну прижался Тараска. Глаза блестят, как у тебя, — озорные, ожидающие еще чего-то, чего никто и не ведает.
— С Чапаевым и я тут как тут, — прихвастнул братишка.
Впрочем, Тараска в самом деле был тут как тут.
Петька совсем ослабел и снова забормотал:
— Дал же я честное чешское, возьмем у них переправу.
Говорит — как шуршит, а у меня та же мысль сверлом через всю голову, будто на переправе этой замешана наша победа. Неужто отойдем от реки, неужто уступим? Ах ты, переправа!
Тарас дополз до Петьки, рванул ветхую его гимнастерку, оголил раненое плечо и, откромсав подол своей рубахи, ловко стянул рану.
А Петька, весь белее своих выгоревших кудрей, шепотком:
— Братичек, Тараска!
И каждое слово у него получается растянутое на чешский манер, длинное.
Мы вдвоем вытянули Петьку из окопа за тын, поволокли к медицинской избе. А по дороге Тарас доверил нам тайну.
Василий Иванович, через голову которого командир дивизии распорядился отходить от Порубежки, приказал нам, плясунковцам, не оставлять села и взять переправу обратно.
В избе, где Дуня, сестра, извлекла пулю из Петькиного плеча и сделала хорошую перевязку, появился Плясунков:
— Потерпите, в Николаеве мы подлечим вас.
И на просьбу Петьки отпустить его в окопчик, на передовую, ответил согласием. При этом Плясунков так сильно тряхнул своей круглой, стриженой головой, что фуражка откатилась в угол избы.
Иван Плясунков, наш командир, еще до встречи с Чапаевым правильно определил, что, если мы начнем отход, белочехи пойдут по пятам и расколошматят нас.
Теперь он объяснял нам коротко и ясно:
— Увидят спину и ударят пониже спины.
В глазах Плясункова Вспыхивали зеленые огоньки, зрачки сузились, видно было — он весь горит боем. А жарче его я не видывал человека — во все он вносил горячее упорство.
Маленькая Дуня суетилась вкруг Петьки, уговаривала отлежаться у нее, в чистой медицинской избе. Да куда там! Петька стеснялся — не мог сидеть перед ней в исподнем и все мучился, пока мы не увели его обратно, на самую передовую.
Тараска ускакал в полк к Ивану Кутякову. Чапаев велел Кутякову отказаться от лобовой атаки на белочехов; теперь должен был Кутяков пробраться через. Гусиху в тыл врага и с севера наброситься на него, а потом идти на Николаев.
Сам Василий Иванович и Плясунков только и ждали, когда Кутяков ударит по белочеху.
А пока мы не могли оторвать головы от земли-матушки. Чехи всё били в нас из своей тяжелой батареи, посылали огромные снаряды, осколки впивались в живую от людей землю. Вдруг чувствуем — захлебнулся белочех, и вовремя: уж мочи нашей не было.
Петька так тяжело дышал, что, когда замолкли орудия, слышно стало: свистит у Петьки в груди, будто тащит он на себе гаубицу в гору.
В это время, оказывается, Иван Кутяков с тыла подошел к чешской батарее и велел своим артиллеристам пройтись по ней беглым огнем. На полном галопе артиллеристы Кутякова вылетели вперед и прямой наводкой окатили картечью тяжелую батарею. Прислуга оставила орудия и бросилась к укрытию. Не давая им опомниться, с криком «ура», кутяковцы пошли в атаку и перебили артиллеристов этой самой Центральной Европы.
