На сегодняшний воскресный день, 16 мая, назначен праздник. Елохов решил, как только Ефим доборонит Отноги, провести небольшой митинг, поздравить колхозников с первой победой, наградить наиболее отличившихся подарками — отрезами сатина на рубашки и кофты. Материал уже закуплен.
Елохов выйдет на крыльцо, постоит с минуту — и назад, в контору. Достанет исписанный листочек бумаги, пробежит глазами, что-то зачеркнет, а что-то впишет. Хочется Елохову попроще да потолковее рассказать колхозникам о том, что успех не сам по себе пришел, и чтобы все это было в сравнении с единоличными хозяйствами, которые до сих пор не управились с севом.
Елохов пошел к дому деда Перетягина. Кузнец выселился с семьей в клеть, весь дом отдал на время праздника. После митинга и небольшого поздравления, которое готовят комсомольцы, будет праздничный обед. Зима-Лето с утра колдует у печи. У крылечка репетирует новую песню на гармошке Антон Журьин. Сначала он пропоет: «Мы кузнецы, и дух наш молод», а потом старается свести мелодию на пуговки гармошки. Ребята острят:
— Смотри, Антон, на сцене не тушуйся. «Боже, царя храни!» не сыграй.
Но Антон на шутки не реагирует, он занят важным делом. В столовой женщины помогают повару; меж них идет разговор о прошедшем севе.
— Дождик бы теперь в самый раз! Вот бы зернышко в рост пошло!
Гремят на кухне сковородки, чугуны. На пороге появился Зима-Лето. Лукаво подмигнув Елохову, обратился к помощницам с наигранной заботой:
— Уж не знаю, бабоньки, как получится у меня четвертое блюдо.
Бойкая, веселая Анюта Ситникова подбежала к повару:
— А что у тебя на него?
— На четвертое-то? — тянет Зима-Лето. — Поцелуй повара!..
— Да ну тебя!.. — отскочила смущенная Анюта.
Шутки, веселый смех прервались — в избу влетел Петрунька. Он подбежал к сидящему на лавке Елохову и что-то ему зашептал на ухо, показывая пальцем на улицу. Елохов резко поднялся и быстро вышел из избы. Шепот Петруньки и поспешность председателя вмиг сделали горницу пустой.
Слухи в деревне разносятся с невероятной быстротой. К дому Перетягина все подходили и подходили колхозники, слышались возбужденные голоса.
Короток путь от порога перетягинского дома до ограды, а председатель успел подумать о многом. В Ефиме ему виделся единомышленник и хороший помощник. Заботился о парне как мог, а вот за жизнь его опасаться не было надобности. Так казалось. А тут, гляди, как дело обернулось… Елохов метнул взгляд на взгорье, к часовне. Сердце председателя застучало учащенно — трактор стоял там, так же стоял, как полмесяца назад!
Размашисто зашагал Елохов к трактору. Некоторые из колхозников нетерпеливо подавались вперед, но никто не решался обогнать председателя. Бледностью лица и всей фигурой выдавал он необычайное напряжение.
Люди столпились у трактора, устремив взоры на Ефима. И в установившейся напряженной тишине Елохов, с тревожным надломом в голосе, спросил:
— Ну как, Ефим?..
Тракторист спрыгнул на землю, хлопнул пропыленной кепкой о крыло машины и улыбнулся просто:
— Все в порядке, председатель! Будет хлеб расти…
И сразу вокруг словно все завертелось, зашумело, как и не было тишины. Колхозники густо обступили председателя и Ефима, поздравляли их, и себя поздравляли. И не замечали они прижавшегося к капоту трактора Юлю Маричева с перевязанной головой.
И не сразу люди услышали, как в отдалении сначала глухо, потом все раскатистее загрохотал гром…
На Ошлань надвигалась запоздавшая в этом году весенняя гроза.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
(ВМЕСТО ЭПИЛОГА)
Третий день шел дождь. Он навел мокреть на улице и на стеклах больничной палаты, и Юлиан затосковал. Ругал себя, корил, — нет, ничего не поделаешь, никаким клином не вышибешь тоску. Простительно было тосковать в ведренную погоду, когда каждые руки в огромной цене, а сейчас-то задожжевело, уборка закончилась — лежи себе, полеживай… Так в том и дело: чего лежать, когда здоров? Ожоги на руках и груди зажили и почти не беспокоили Юлиана. И как же он обрадовался, когда узнал от медсестры, что к нему пришел кто-то из комбайнеров. Скорехонько накинул на плечи пижаму и выскочил из палаты, ударившись, как всегда, головой о притолоку. В другой раз Юлиан бы не забыл чертыхнуться (надо же такому долговязому уродиться!), но тут, увидев в конце коридора Яшку, не почувствовал боли на макушке.
