В общем-то они были мало знакомы, поэтому долго топтались друг перед другом в смущении. И даже когда уселись на диван для посетителей, разговор вначале не клеился.
— Ну, как дела-то?
— Хорошие дела — убрали все, ребята сейчас комбайны чистят. К вам вот послали узнать, как здоровье, когда домой?
— Здоровье-то ничего, можно бы и домой, да ведь доктора — они свое дело туго знают. Курс лечения…
Юлиан вытянул руки, повертел ладонями туда-сюда, дескать, смотри — зажило.
Но, как и бывает, два человека постепенно разговорились. Яша рассказал Юлиану, что урожай нынче в совхозе неплохой, и что дела в звене к концу уборки пошли лучше, и что его, Юлиана, комбайн, на котором работал Яша, ни разу не поломался. Таким новостям Юлиан был несказанно рад.
— А я ведь, брат, боялся за натяжной шкив привода молотилки. Сварен был кронштейн-то…
— Так только он и поломался, — рассмеялся Яша. — Но мы его опять заварили и под натяжной болт пружину поставили. Теперь под нагрузкой шкив будет поддавать, — сто лет не поломается этот кронштейн. Рогожников придумал.
— Смотри-ка, просто и надежно. Ну и Петя, молодец!
— «Соколик!» — в тон Юлиану добавил Яшка любимое слово Рогожникова, и оба они негромко рассмеялись. И в тот момент Яшка понял, что между ним и Юлианом растаяла натянутость и можно спросить о том, ради чего он сегодня пришел сюда.
— Юлиан Григорьевич, помните, Маторин говорил, что за старой лесопилкой нашли колесный трактор? Помните? И что хотят его установить на постамент?
— Как же не помню. Такие слова меж ушей не пролетают… — сказал вполголоса Юлиан.
— Я приехал к вам, в Ошлань, чтобы написать рассказ о комсомольской ячейке, которая действовала в вашей деревне в тридцатых годах. Моя бабушка Анфиса Федоровна Вяткина (Яша заметил, как при упоминании этого имени Юлиан слегка вздрогнул) много рассказывала мне о тех днях. И назвала тех, с кем бы мне надо повстречаться. Но в живых остались только двое: вы и Антон Журьин. Я был у Журьина, но он во время войны был контужен, сейчас совершенно глух и плохо видит. Остались вы — единственный, кто может дополнить рассказ бабушки.
Юлиан сидел, глубоко задумавшись. Вот ведь как бывает: последнее время, особенно в нынешнюю жатву, а еще больше после пожара на комбайне Семкина, Юлиан всю свою жизнь перебрал день за днем, словно готовясь к этой встрече. И почему-то вновь и вновь мысленно возвращался к тому отрезку времени, о котором собирается написать этот парень.
— Об этом я помню, всю жизнь помню… Любил ведь я ее… — сказал, он.
— Кого ее? — удивленно спросил Яша.
— Бабушку твою. Анфису. А она любила Ефима, дедушку твоего, значит. Той весной отозвали Ефима из нашего колхоза, направили учиться в областной центр на какие-то курсы. Уехала с ним и Анфиска. Потом, слыхали мы, послали их куда-то в другую область, и больше я о них никаких вестей не получал. Секретарем комсомольской ячейки после Анфиски избрали Антона. Меня тоже приняли в комсомол за то, что отвел пулю от Ефима… Вот так и было. Потом колхоз стал большим, но нас постигло горе — погиб Елохов. Одна баба картошку боронила, а лошадь-то у нее была молодая, необъезженная. Вырвалась, да и понеслась вдоль деревни. А посреди улицы ребятня малая играла. С бороной-то ведь она бы их всех пришибла. Председатель наш как раз на обед пошел, увидел такое дело, бросился навстречу шальной кобыле. Остановил, но ценой своей жизни… А стенгазету мы еще долго выпускали. Даже какую-то премию дали нам за нее…
Юлиан, немногословный от природы, сегодня разговорился. Видать, за живое задело мужика.
Они бы еще, наверное, долго сидели, но тут сестра, всплеснув руками от удивления, что так долго у них посетители, постаралась прогнать Юлиана в палату. Прощаясь с Яшей, Юлиан совсем растрогался:
— Это хорошо, брат, придумали — трактор поставить на постамент. Правильно Маторин сказал: не в моде дело — в памяти людской…
Яша снял халат, подал его медсестре и, кивнув на прощание Юлиану, пошел по коридору. В тот момент, когда он открывал входную дверь, Юлиан позвал его:
— Яша! Яков!
Но тот, видимо, не слышал и прикрыл дверь за собой.
