— Тесно здесь, братцы, — отозвался монах.
— Солдат не дрова — в печку не сунешь. А ты, батя, не сумлевайся: пол да серед — сам отмерит, печь да палати — силом заберём!..
И он внушительно щёлкнул затвором винтовки и крикнул хозяину:
— Ну, выкидывайся, пан, со всем барахлом!
— Хоца б дзетей пожалели, — взмолился хозяин.
— Дети не бархат: их не украдут, — продолжал распоряжаться тот же речистый солдат. — А ты, слышь-ка, хозяин, хлебца урежь. Да побольше. Да того не забудь, чего в кашу кладут...
Хозяин, кряхтя, вышел из сторожки, подталкивая сонных детишек и ворча сквозь зубы:
— Ну и людзи!..
— Давно забыли, когда людьми были, — огрызнулся солдат. И насмешливо протянул: — Как есть душегубы: хлеб да питьё под мостом берём, совесть да крест в наём отдаём...
Офицеры спали или делали вид, что спят.
Идём по направлению к Молодечно. Нашу дивизию перебрасывают на Северо-Западный фронт. Нет больше ни беженцев, ни болот. Навстречу попадаются раненые — пешком и в телегах. Лица хмурые, бледные.
* * *
Варынки, Васюки, Гарасюки... В воздухе пахнет сивушным маслом и спиртом. Кругом винокуренные заводы. Миллионами вёдер водку выпускают в пруды и канавы. Солдаты черпают из канав эту грязную жижу и фильтруют её на масках противогазов. Или, припав к грязной луже, пьют до озверения, до смерти. Земля вся пропитана спиртом. Во многих местах достаточно сделать ямку, копнуть каблуком в песке, чтобы она наполнилась спиртом. Пьяные полки и дивизии превращаются в банды мародёров и на всем пути устраивают грабежи и погромы. Особенно буйствуют казаки. Не щадя ни пола, ни возраста, они обирают до нитки все деревни и превращают в развалины еврейские местечки.
— Здесь немцы были? — спрашиваю я у жителей Васюков. — Обижали вас крепко?
— Ваше благородие, чего нам на них дивиться! — заявляет какая-то баба. — Это ж наш враг! Когда свои рабунки[75] делают! У меня — я бедная солдатка — все забрали. Сено, рожину, картошку всю выкопали. Догола мужиков раздевали — денег искали.
— А чего не жаловались?
— Кому жаловаться? — горько усмехается баба. — Один к другому посылает... Бярут нахалом. Кричат: «Нам все можно, нам такое право»... Ну, куда мне теперь? — плачет баба. — Так с детьми под пули. Больше ничего не осталось.
* * *
Пьяный разгул принимает дикие размеры. Пьянствуют все — от солдата до штабного генерала. Офицерам спирт отпускают целыми вёдрами. Каждая часть придумывает всевозможные предлоги для устройства официальных попоек. В одном месте батарея 49-й бригады вспомнила о своём батарейном празднике и остановилась в лесу, в стороне от дороги. На высоких соснах кое-как примостили наблюдательные пункты. Раскинулись пикником на травке. Мобилизовали всех поваров. Вытащили спирт. Вдруг обстрел. Кто-то из офицеров залез под зарядный ящик.
Снарядом ящик зажгло. Все растерялись. Фейерверкер по имени Новак, рискуя собственной головой, откатил ящик и вытащил офицера. Батарея спешно передвинулась на другое место. Когда послали за спиртом, спирта не оказалось. По постановлению офицеров всех поваров пороли, но спирта так и не нашли.
Пьяные солдаты совершенно вышли из повиновения. Самые солидные из наших артиллеристов ходят пошатываясь. Щеголеватый Блинов попался мне на днях на глаза в ужасном виде: весь грязный и с большим синяком под глазом.
— И вам не стыдно, Блинов? — упрекнул я его.
— Виноват! — ответил он заплетающимся языком. — Водка рот вяжет, а душу тешит...
Золотая осень. Нежной позолотой чуть тронуты кудрявые берёзки. Небо синее, как бирюза. Стоим биваком в лесу, в десяти верстах от Молодечно. Прислушиваемся к непрерывному грохоту пушек и каждой жилкой своего тела упиваемся теплом, ароматом и счастьем жизни.
У самой опушки леса — линия брошенных окопов и три новеньких креста. На бруствере окопов — живописные солдатские группы.
— И тут смерть! — вздыхает Асеев. — Куда ни повернёшься — могилы.
Асеев лежит на горбатом гребне бруствера, закинув руки за голову и мечтательно устремив глаза в небо. Кругом десятки солдат — чужие и наши. Я забрался в окоп и торопливо записываю каждое долетающее слово.
Асеев задумчиво философствует:
