И выждав немного для приличия, заговорила о Солженицыне, посвятив опешившего слегка Вику в бесхитростную, но важную интригу. По-свойски открыв глаза приехавшему из заштатного Киева, сообщила, что автор «Архипелага ГУЛАГ» на самом деле патентованный мракобес, циничный эгоист и дикий склочник. И знаться с ним здесь как-то неприлично, горячилась она, даже противоестественно! Людям тонким и интеллигентным это не к лицу! На Западе все уважаемые граждане, левого, естественно, толка, сразу раскусили реакционера и открестились от него!
Было ясно, что по какой-то глухой и скрытой причине жизненное благополучие Майи прямо связано с тем, как скоро все эмигранты возненавидят Солженицына.
Виктор Платонович подивился такому обороту. Для него Александр Исаевич бесспорно входил в когорту богоподобных наряду с Хемингуэем, Булгаковым и Твардовским. Майе было твёрдо обещано, что во Франции Некрасовы остановятся у них, в пустынном трёхэтажном доме в городке Фонтенэ-о-Роз под Парижем. Майя уехала, очень кстати забрав с собой самые тяжёлые чемоданы и Джульку, чем сильно облегчила жизнь…
А наши тем временем навестили в Лозанне дядю Колю, совершившего благое деяние с вызовом в Швейцарию. Известнейшего геолога, награждённого за свои труды орденом Почетного легиона. Старику было крепко за восемьдесят, он одиноко доживал век в небольшой квартире, уставленной книгами.
Из письма ко мне от 16 сентября 1974: «…дядя Коля. Прелесть! Очаровательнейший из всех мудаков, которых я встречал в жизни. Маленький, сухонький, абсолютно неутомимый… с внешностью Эйнштейна и бровями невиданной густоты, но не скрывающими милых, добрых глаз… С деньгами у него таки-да туговато… Прижимист. Но не скуп. Вернее (увы) – не жаден. Насколько я понял, всякие его заказчики обводят его вокруг пальца. А он не из торгующихся…» В общем, туманные, ласкающие слухи о дядюшкином богатстве оказались всецело дутыми. Что нас огорчило, наверное, больше, чем Некрасова.
Просторнейший дом Синявских в Фонтене-о-Роз напомнил Некрасову достопамятную московскую квартиру Лунгиных. Трехэтажная коммуналка, обрадованно заключил В.П.
Сразу бросился писать мне письмо.
«Очень хорошие наши хозяева. И жутко разные. Она – утомительно деятельная, он – тихий, спокойный, несуетливый и удивительно располагающий. В доме полный бардак».
Комнат не счесть. Столько же коридоров и переходов. Лестниц ещё больше. Пропасть тупичков и укромных местечек. На каждом шагу ванны и туалеты, в том числе и действующие. Мебель самая необходимая, в большинстве своём непокупная. Уборка дома делается лишь при крайней необходимости. Гора немытой посуды в кухонной раковине, в передней – прорва распарованной обуви, везде кипы бумаг. Куда ни глянь – иконы шестнадцатого века. Громадные древнерусские фолианты и инкунабулы аккуратно лежат на полках.
В фотоальбоме 1974 года – надписи под фотографиями: «Первое убежище – Синявские…» «Приветливая, доброжелательная хозяйка!» И тут же коллажик – на открытке с билибинской Бабой-ягой в деревянной ступе вместо головы старухи приклеено лицо Марьи…
Некрасов предложил было накормить золотых рыбок в маленьком, размером с лоханку, бассейне перед домом, но получил взбучку – эти деликатные твари могли умереть от излишка корма. Собакам же смерть от переедания не грозила. Все начиналось вот с таких мельчайших песчинок…
«Пишу письма и читаю Набокова!» – сообщал нам Некрасов.
Повидались они с Владимиром Набоковым в Женеве, когда после долгих переговоров Некрасов был допущен к знаменитости. До этого капризуля Набоков не принял опоздавшего на встречу Солженицына.
– У меня время рассчитано до мелочей! – заявил знаменитый писатель, хотя делать ему, откровенно говоря, было абсолютно нечего.
Разговор с Некрасовым занял минут десять, считая паузы со вздохами и причмокиваниями. О чём говорили, Вика начисто забыл. В дальнейшем при случае и как бы невзначай ронял: да-да, мы с Набоковым встречались. Для нас не было секретом, что о существовании писателя Набокова он узнал лишь незадолго до отъезда из Союза. А прочитав его, испытал более чем легкое разочарование.
