Неприязнь их строится на знании о том, как скоро, к примеру, в Донецке всепобедительное большинство оказалось никчёмным, смехотворным меньшинством.
Их ведь никто не выкидывал прочь из их офисов и квартир, из их журналов и со светских раутов. Этого не понадобилось. Просто разом их мир исчез.
Но с их миром не исчез мир! Что оказалось крайне удивительным.
То есть их нет — а люди есть, и умудрились не умереть, не исчезнуть с лица земли, не деградировать, не распасться на атомы.
Как же так?
Ведь всё держалось на них — на их журналах, на их холдингах, на их компаниях и кампаниях. Всё решалось — ими и только ими, на их конференциях, в их корпорациях, на их двусторонних, закрытых и открытых переговорах, на их тет-а-тетах и тёрках.
Они «платили налоги»! Но теперь не платят.
И что? Почему всё по-прежнему на месте?
…огромная часть этой публики съехала прочь: красивые дамы, стильные пацаны, руководство «Донбасс Арены», главы холдингов и корпораций, держатели акций и креативные менеджеры, — и уже третий год они пытаются объяснить друг другу, что Донецк захватили бандиты.
А в Донецке просто живут люди.
И если бы их не бомбили, исчезновения подавляющего большинства креативной элиты они просто бы не заметили.
Те, что так трепетно страдают здесь, у нас, в России от донецких и луганских событий — подсознательно испытывают тот же самый ужас. Что однажды случится день, когда они могут вообще не пригодиться. И мир не рухнет.
И поэтому я спешу, я тороплюсь сказать им всем: нет, нет, нет, без вас никак. Россия огромная, всепринимающая, всеобъемлющая страна, она не бросит своих детей, даже самых необычных. Мы будем вместе. Форева тугезе.
Только тугезе, наши ненаглядные.
Иначе с кем мы разделим радость наших побед.
Я как-то подметил для себя, что у большинства начальников в донецкой администрации работают секретарями деловитые яркие девки, а у Захарченко секретарь, скажем так, другого типа.
В приёмной его трудится профессионал: женщина лет сорока пяти, безупречный, судя по всему, психолог, замечательно совмещающая радушие и строгость в одном лице. Радушна она до той степени, что сердце иной раз таяло от её доброго — нет, не слова, а просто взгляда; и строгая настолько, что если она была чем-то недовольна — я чувствовал это через дверь, и с трудом не вставал, когда она заходила.
Ругала она меня обычно, если я рисковал закурить в кабинете Захарченко: его самого никак не могли отучить от сигарет, а тут ещё этот понаехавший из России дымит с ним заодно.
Даже если я успевал забычковать свою сигарету и пепельницу переставить на стол главы, секретарь по незримым для меня признакам определяла, что я тоже курил.
И мне становилось стыдно, почти как в детстве, а то и похуже.
В этот раз Захарченко сидел без сигарет (я с некоторой иронией предположил, что секретарь нашла возможность отбирать у главы сигареты, обыскивая его при входе) и стрельнул у меня. Это дало мне моральное право закурить тоже.
Глава ждал журналистов и — это было по всему видно — чувствовал себя как накануне самого нелюбимого урока.
Захарченко не политик в том смысле, в котором современные политики так себя именуют, — уже потому, что не получает удовольствия от звука собственного голоса, прений, конференций, сольных выступлений и всего тому подобного.
Помощник Захарченко по всей этой работе каждые три дня мягко сетовал: Александр Владимирович, уже неделю вас не было в эфире… Уже две недели не было встреч с журналистами… Уже три недели не появляетесь на экране…
Если Захарченко всё-таки соглашался на публичные встречи, то за час до выступления он выбрасывал в ведро все заготовленные для него тезисы — правда, внимательно прочитав перед этим, — и шёл выступать «своими словами».
Нынче повод для встречи был очевидный и особый: Служба безопасности Украины провела в Красногоровке — городке неподалёку от Донецка, занятом ВСУ, — масштабную зачистку. За день задержали 86 человек.
Пока журналисты устанавливали свои камеры, Захарченко вертел в руках свой нож (у него дома целая коллекция холодного оружия, и стрелкового — на роту минимум).
