— Пленных не брать! — громко объявляет Замполит, и это последнее, что слышит Петькин подопечный. Казак, прикрыв движение брезентухой, зажав лезвие большим и указательным пальцами, наотмашь бьет его в височную. Дурной звук, кажется, слышен и у самой реки.
— Не перестарался? — спрашивает Замполит.
— Черт его знает! — Петьке неловко за «грязную» работу. — Хрен на блюде, а не люди!
— Командир обидится.
— Я плашмя.
— Моего прими, — просит Замполит.
— Угу, — рассеянно говорит Петька — Казак, берет двумя руками за шею возле ушей, сдавливает, некоторое время держит, потом отпускает.
Замполит аккуратно опускает страдальца в борозду. Петька — Казак щупает «своего», смотрит зрачки.
— Живой! — объявляет он. — Я же говорю — плашмя! Это рукоять тяжелая…
Начинают собирать и складывать тела у тропинки, проверяя надо ли кого–нибудь реанимировать.
— А толстый где? — удивляется Петька — Казак.
— Где–где! — злится Замполит и рифмует «где» — раз уж так совпало, что к слову пришлось. — В пи…!
Седому уточнение адреса не нравится, да и не любит, когда хоть и в бою, но так грязно матерятся. Встревожено зыркает по сторонам.
Замполит начинает бегать по кругу, прыгая через борозды, забегает в кусты смородины, орет, и туда же не разбирая дороги летит Петька, чтобы в очередной раз «добавить» здоровяку, который отполз и даже уже встал на четыре точки, тряся головой, словно конь, которому запорошило глаза.
— Ироды! — орет Седой. — Сморода же!
— Извини, Степаныч, сам видишь, какой попался. Бздило мученик!
Наклонившись орет в ухо здоровяку.
— Ваша не пляшет!
И начинает отплясывать меж гряд то, чему нет названия.
— Бздабол! — укоризнит Седой.
— Седой, а ты как со своим управился? — спрашивает Леха. — Я не видел.
— Молча! — говорит Седой. — Не такой уж и старый. Он своим «веслом» мне в ухо нацелился — я смотрю, а кисть даже в кулак не собрал — совсем не уважает! Впрочем, этой лопатой если бы зацепил… Звон был бы не колокольный. Поднырнул под граблю, а там моя череда! — под локоток направил, чтобы тень свою на земле поискал, под ребра двумя пальцами — чисто «по–староверски» (прости–мя–Господи!), это чтобы через печенку прочувствовал сердечко. Шагнул два раза, рухнул на коленки, за бочину держится, а вторую к груди прижимает. Глаза выпучены, вот–вот, вывалятся. Подумал, что я это ножом его…
Седой давно не дрался — некоторые вещи «не по возрасту» — потому «многословит» — испытывает законную «мальчишескую» гордость.
— Надо же какой бугаина! — все удивляется Петька на своего. — Как поволокем?
— Сейчас тачку возьму…
Это Седой.
Петька танцует.
— Карай неправду! Пусть рыло в крови, а чтоб наша взяла!
Сумасшедшему всяк день праздник. Является ли это проявление его сумасшествием или высшей мудростью не дано знать никому, но врать будут, и всякое, потому как сумасшедшему а себя не позволят сказать.
Драчливый не зажиреет. Петька видом сухопарый, жилистый, словно не тело, не кость, а узлы на узлах вязали и мокрыми растягивали, пока не ушла вода. Завтра не будет! Петька — Казак привык просыпаться, разминаться объявлять себе именно это: «Завтра не будет!» и ему следовать. Не оттого, что все надо сделать сегодня и гордиться этим днем, а… Просто не будет «завтра», и все! Прожить день нескучно, чтобы день ко дню сложилась нескучная жизнь…
Петька, оттанцевав свое язычество, замирает — смотрит, недобро перебирая всех лежащих, словно перебирает обиды, с трудом удерживается от желания пройтись, пощупать носком ребра — не притворяются ли?
Складывают и попарно и по всякому, но все равно получается на три ходки, потому что бугая надо везти отдельно. Тем, кто начинал шевелиться, опять зажимают сонную артерию. У машин не снимают, а сваливают возле Молчуна и помогают сортировать «страдальцев» по сиденьям.
Сгрузив очередное, Лешка — Замполит принюхивается и спрашивает у Седого.
— Ты что в ней возил? Никак навоз?
— Угу. Но последнее — дрова к бане.
— Обидятся! — уверяет Замполит. — Теперь точно обидятся. Смотри, как пахнут! — говорит он, помогая пихать здоровяка на заднее сиденье. — Унюхаются — подумают, что нарочно их в дерьме извозили.
