Время молчать и время говорить - страница 25

. Газеты были полны сообщений о том, как гитлеровские наймиты и подлые изменники Родины истребляли мирных советских граждан и партизан. Трудящиеся уже высказались по поводу того, что они ожидают от объективного советского суда. Было очевидно, что песенка этих пяти спета. Читая газеты, я ловил себя на мысли, что это тот самый редкий случай, когда я был полностью согласен с трудящимися. И вот сейчас я вижу живого, этого, с трудом переводящего дыхание.

У Константина Петровича были не только умные глаза. Он и сам был очень неглуп. Жизнь, которую он прожил, многому научила его. На моем лице он прочел все, и, когда в камере воцарилась напряженная тишина, сказал, глядя мне прямо в глаза:

– Да, я один из членов этой команды, Самаренков Константин Петрович, и я тебя… вас… понимаю, Ги…, Ги…, – он посмотрел на стену и продолжал:

– Давай, Гилель, перейдем на ты, без китайских церемоний.

– Давай.

– Так вот, нам с тобой здесь вместе жить, хотим мы этого или нет. Я тебя хорошо понимаю, поэтому – он снова перевел взгляд на стену, – я хотел бы, чтобы ты знал, Гилель, что еврейской крови на моих руках нет. А чтобы ты не сомневался, на вот, почитай мое обвинительное заключение. – И он полез в свои личные вещи.

Потом, когда я стану опытным зэком, буду знать: приговор, который практически ничем не отличается от обвинительного заключения, – визитная карточка зэка. Тот, кто имеет основания стыдиться своего приговора, старается сразу же уничтожить его, как только получает на руки. А потом рассказывает байки, что он потерял приговор на этапе, что ему забыли его выдать, что…

Самаренков протянул мне обвинительное заключение, ответил на мои вопросы, и еще одна жизнь прошла перед моими глазами.

Жизнь одного из миллионов, простого русского человека, советского и антисоветского в одном и том же лице, в одно и то же время.

Когда началась война, работал Костя Самаренков настройщиком станков на большом текстильном комбинате в текстильном городе Иванове. Был он красивым озорным парнем, острым на язык, любимцем прядильщиц и ткачих. Вся жизнь лозунговая проходила через него по касательной, почти не задевая, а жизнь настоящая текла между дегустацией спирта, выдаваемого на технические цели – днем, и ткачих – по ночам.

Напали немцы, и страна огромная встала на смертный бой. Костю призвали в военкомат. Одел он пилотку на русый чуб и ушел защищать Расею. Воевал он лихо. На смерть плевал, на жизнь – тоже. Да не довелось ему закончить войну на той стороне, на которой начал.

В сентябре под Ленинградом немцы прорвались в очередной раз, их танки и мотоциклы прошли Стрельну и хлынули по Приморскому шоссе к Сосновой Поляне. Ленинград был виден невооруженным глазом. Легендарный герой гражданской войны Клим Ворошилов, командовавший Северо-Западным фронтом, взял в руки шашку и повел за собой красноармейцев. Но шашка теперь уже не помогала. Плохо вооруженные и почти необученные красноармейцы деморализовались очень быстро. Петь "Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы" и быть действительно готовыми в моральном и профессиональном смысле – было не совсем одно и то же.

Красноармейцы побежали назад еще быстрее, чем только что бежали вперед. Среди них бежал и простой советский человек Костя Самаренков. Но не добежал. Снаряд взорвался рядом.

Очнулся Костя на сборном пункте для военнопленных. У жизни со смертью еще не окончились счеты свои.

Военнопленный врач вытащил осколки и как мог залатал бывшего красноармейца Самаренкова. Его положили на нары в бараке для тяжелораненых в лагере для военнопленных в Красном Селе. Сам он двигаться не мог: был задет позвоночник.

Немцы прошли вперед, Красное Село оказалось в тылу. Там разместился штаб немецкой 18-й полевой армии, которая должна была захватить Ленинград. Там же был и огромный лагерь для военнопленных. Приближалась лютая зима 1941 года. Костя Самаренков лежал в грязном нетопленном бараке среди мечущихся в тифозном бреду военнопленных. Вши ползали по лицу и не было сил ни согнать их, ни раздавить. Костя думал за жизнь. Время от времени его мысли прерывались, когда кто-нибудь из лежащих на верхних нарах сбрасывал на него свой кал – вставать они уже не могли.