«На кой тебе такая жена?.. Отец дерьмо, так то отец, не разведешься, а к ней кто тебя пришил?.. Называется женой, а ни доброго слова, ни грешного удовольствия. В доме ни разу пирогами не пахло. Разведись, возьми такую, у которой не только все части тела достигли зрелых размеров, но и душа состоялась. И не спрашивай, что она думает о рюриках и гермогенах, с простыми бабами меньше проблем, для задерганных вроде тебя они — как лечебные ванны: корпус возбужден, голова в покое. «Рядом с дурой, — говорил мой боцман, — меня охватывает мистическое волнение: я гляжу в ее глаза и вижу: разгадка жизни рядом!»
Ира все толковала о «посторонних влияниях», о бесхарактерности Ивана!.. Да разве такая может понять, когда у человека разлад в душе?.. Когда он живет — как темноту разгребает: куда ни поверни, всё глухомань? Знаю… Гребешь, гребешь… пока на вечный покой не потянет. И уже не веришь, что смерть — му́ка. Кажется, налетит легким перышком, обласкает, безгреховными снами утешит. Уж если с водкой блуданешь, то на тыщу верст никого, кроме разлюбезной — приветит, зовет все дальше, всем ты ей хорош, и не надо ни баб, ни наград.
— Очень точно вы это!.. Но скажите, кому понадобилось, чтобы Иван прочитал отцово послание?.. Извините если я… — Салтыков энергично прижал ладонь к груди.
Курослеп успокоил его великодушным жестом:
— Понадобилось одной тетке… Письмо-то у нее хранилось… А я чисто случайно попал ей под руку — когда работал в Крыму. Подошла очередь ставить опоры как раз над Кукуланом, оттуда Филиберы как на ладони, меня и потянуло заглянуть в бабушкин домик… Лучше бы не ходил — муторно стало… Вокруг пришлые люди, а приложись к стене — бабушкин голос услышишь… Вышел, иду по слободке, гляжу — тетя Паша, бабушкина подружка. Топает при помощи двух палок, и больше двух шагов за прием у нее не получается, дух переводит. Или — вспоминает, с какой ноги начинать… Тишина, вокруг ни души, солнце палит, как в пустыне, и двигается по улице что-то не очень похожее на человека, раскачивается с боку на бок, волочит под собою слоновьи ноги. Лицо пот заливает, в горле сипит, толстые очки на затылке шнурком привязаны, седые волосы топорщатся, как соломенные, и вся так растолстела, что жуть берет, кажется, вот-вот рухнет, а она топает и топает, может, из последних сил, но неукоснительно!.. От такого упрямства как-то даже неловко за нее: не хочет баба понять, что, согласно очередности, ей труба, и тут не характер надо показывать, а прилечь в тихом уголке, сложить ручки на животике и дышать пореже. «Чем тише топаем, тем ближе финиш», — говорил мой боцман. И мне первым делом пришло в голову, что ей до финиша — рукой подать. Да только ей-то наплевать, что и кто о ней думает. Вид такой, что, мол, думайте, что хотите, а я живу, двигаюсь, и еще неизвестно, кто из нас первым финиширует. Несмотря на окуляры, узнала сразу:
«Чего не растешь?»
«Невыгодно, — говорю, — мальчиковое барахло больно дешево».
Думал, перекинемся парой слов и разойдемся, а ее как прорвало. О чем только не выспрашивала!.. И все настырно, дотошно, как будто я обязан ей отчитываться. Но делать нечего, стою, уйти неудобно, а трепотне конца нет. Где да как живу, сколько получаю, ладят ли родители, потом на бабушку перекинулась — помню ли, навестил ли могилку?.. А как дошла до Ивана, гляжу — заволновалась, пухлые руки на палках ходуном заходили.
«Мне бы его адрес! Сделай одолжение, запиши!..»
А чем записывать и на чем?.. Пришлось топать параллельным курсом. Зачем ей адрес, она не сказала, а я не спрашивал, мне показалось — попросит Ивана прислать ей «Страсти по России»: я похвастал, что он историческую книгу написал, а тетя Паша на истории собаку съела.
На стене дома, где она жила, висело оповещение, что здешние жильцы борются за культурный быт, а в комнате у нее темнотища, как в норе, после улицы не разберешь ни хрена. Пригляделся — голые стены, Ну кровать, стол, два стула, фикус какой-то на подоконнике и рядом — трехцветная кошка с белым носом. Меня аж передернуло — не переношу кошек с белыми носами, а эта еще мышь задавила и лапками из одной в другую пошвыривает, дескать, давай поиграем. Едва дождался, пока ее хозяйка отыскала конверт, которому в обед сто лет. Вывел я на нем Никольский адрес Ивана — другого не знал — и к двери. Она:
