Время итогов - страница 29

У меня с ним не было товарищеских отношений. Да и не могло быть и в силу возраста и в силу писательского положения. Сергей Дмитриевич был в то время известный писатель, поэтому все ограничивалось чисто литературными отношениями. Другое дело, когда я повстречал его много лет спустя, во время войны, в Перми. Встреча была обоюдно радостная, будто все то, что было у нас друг к другу скрытого в РЛУ, — а оно было, у меня определенно, и я чувствовал его симпатию к себе, — тут сразу проявилось. Он позвал меня к себе, и у него дома мы много говорили и о литературе, и о том, как живется, и что есть у меня готового, что он мог бы показать «Маме Римской» в альманах «Прикамье». Но обо всем подробнее в свое время. А сейчас об РЛУ.

Крепко запал мне в память парень, по профессии штукатур, несомненно очень одаренный человек. Как-то на одном из семинаров он прочитал свой рассказ. Вот уже сколько лет прошло, более сорока, а стоит мне закрыть глаза, немного сосредоточиться, и я вижу церковную площадь, слышу гул голосов, отдельные выкрики — снимают колокола. И толпа гудит, и видны краски неба и одежд. Вроде бы зарисовка, — без сюжета, без характеров, но почему же она так впечатляюща? И в чем секрет ее эмоционального воздействия?

Этот парень мелькнул и исчез. Что с ним случилось, — неизвестно. А был несомненно талантлив.

Был еще, оставивший след в моей памяти, — светловолосый, высокий молодой финн. Он писал стихи на своем родном языке, и когда читал их, то лицо его озарялось каким-то особенным светом, и в самых ударных местах он отбивал ритм рукой и даже ногой. Но нет, мы не смеялись, напротив, видели в нем целеустремленную сильную личность. Вообще, надо сказать, каждый студент вызывал у меня не только уважение, но и веру в его дарование. Иначе зачем бы он был в РЛУ?

Читал на семинаре и я свой рассказ «Степь». Спасский назвал его «вещью».

— Это — вещь! — сказал он и стал разбирать рассказ, показывая его достоинства. Чего греха таить, — было приятно.

После такой оценки я отнес его в редакцию журнала, — какого, не помню. Тогда в Ленинграде выходило много журналов. Долго я ждал ответа, но напрасно, рассказ был утерян и так и не увидел «света». Уже работая в «Неве» главным редактором, как-то натолкнулся на копию, перебирая свой архив, и решил переплавить сюжет в новый рассказ — «В родных местах». Как и в «Степи», так и в этом рассказе концовка была трагической. «В родных местах» Василий Никитин убивал Ивана Касимова.

— Знаешь, — сказал Александр Решетов, когда я прочитал ему, — убийств и так хватает, а ты еще к новым призываенть. Ведь рассказ с такой концовкой сеет недоверие к таким, как Василий Никитин. А по существу, он уже давно не враг.

Суждения Александра Решетова всегда отличались ясностью ума и бескомпромиссностью в оценках. После некоторых раздумий я изменил концовку: оставил в сердце Василия Никитина постоянный страх разоблачения и чувство вины перед народом. Рассказ с такой концовкой стал глубже и значительней. Его я посвятил Александру Решетову.

Радостно было спешить после работы на занятия в РЛУ. Мы туда приходили задолго до начала. Столько было разговоров, так нужно было почитать только что написанное, и не беда, если не всегда получалось. Впереди была возможность поправить, а то и еще лучше — написать заново. Дух творчества витал над нами. И не было ни зависти, ни корысти, ни обид. А тут еще лучшие преподаватели открывали нам таинства высокого мастерства. Вдохновенно, всплескивая руками, на высоких восторженных нотах читал нам «Послание к Фелице» Касторский, и вдруг я увидал «лунную раму на полу». Но ведь я же читал эту державинскую оду дома, почему же тогда не увидел? Нас, как слепых кутят, тыкали носом, чтобы мы учились высокому мастерству, приучали себя с «малых лет» к требовательности, к поиску свежего слова, к образности.

В РЛУ я познакомился со Всеволодом Кочетовым. Он учился на втором курсе. Как-то шли мы с ним по Загородному к улице Дзержинского поздним вечером, и он читал мне свои стихи. Много лет спустя, уже после войны, когда он стал известным писателем, я напомнил ему одно из его стихотворений. Там речь шла о море, об одинокой избушке на берегу его, о гальке, громыхающей от волнобоя. Всеволод удивился: «Это верно, было у меня такое стихотворение. Я и сам-то его забыл, а ты запомнил. Надо же!»