Карл Йозеф. «Да, что вам угодно?»
Макс. «Не знаю, сможете ли вы меня вспомнить».
Фолькер. «Сможете» — это лишнее.
Макс. «Мы встречались несколько лет назад у Дондерсов — Дондерсов — в Марбурге. Вы были так любезны…».
Фолькер. «На рекламном шоу…».
Макс. Мне кажется, это предложение вычеркнули?
Фолькер. «Вы тогда подвезли нас с женой в своей машине».
Карл Йозеф. Нет, нет, нет. Это совершенно не то.
Макс. Никак не дается это место.
Фолькер. Это же самое начало пьесы!
Макс. Вот именно. Никак не попаду в точку. Не могу подобрать ключ. Что-то мешает.
Карл Йозеф. Погрузитесь в пьесу с головой. Идите на штурм. Не топчитесь вокруг моего Брюкнера как снулая рыба. И вообще: ты знаешь, что ты должен хотеть сыграть?
Макс. Знаю, конечно. Опустившегося газетчика, репортеришку, пьющего человека, который может пойти на любую подлость, лишь бы спасти собственную шкуру.
Карл Йозеф. Ну и что в этом сложного?
Макс. Почти все.
Карл Йозеф. Ты сам себе мешаешь. Во-первых, ты неверно распределяешь дыхание. А поэтому ты так зажат, что заметно даже на ощупь! Этот твой зажим расползается по всей сцене, как гигантская опухоль, которая растет себе и становится все больше. Беда с вами, ты хоть знаешь, что вот здесь — солнечное сплетение. Это наш актерский центр. Наш священный орган. Диафрагма. Все идет отсюда. Понятно тебе? Говорить — значит выдыхать. Что, непонятно? Смотри, я тебе сейчас покажу. Стань туда. Повернись (импровизирует роль Макса). «Господин профессор Брюкнер?»
Макс. «Да, что вам угодно?»
Карл Йозеф. «Вы, вероятно, меня не помните. Мы встречались несколько лет назад у Бонгерсов во Фрайбурге. На пикнике в саду. Вы предложили тогда подвезти меня с женой в своей машине».
Макс. «Так? Ах да. Извините, я что-то не припомню».
Карл Йозеф. «Ничего. Это вас запоминают… Почему кто-то должен помнить меня? Нет, я в этом никого не виню…». Видишь? Понял хоть что-нибудь?
Макс. Нет… да…
Карл Йозеф. Теперь смотри. Я выхожу слева. Почему? Сердца не видно. Очень просто. Старое актерское правило. Я его придерживаюсь всю жизнь. Если я что-то должен скрыть, если я что-то замышляю, я выхожу слева: сердце скрыто от публики. Если же мне нужно передать какое-то искреннее чувство, то я, наоборот, выхожу справа: сердце открыто публике. Попробуй, ты сам увидишь, поможет…
Фолькер. Обязательно проверь, Макс. Ты выходишь слева, Йозеф стоит справа спиной к тебе…
Макс. Постой, у меня получится и справа. Дело не в этом. У меня нет проблем, откуда выходить, ей-Богу. У меня все получится. Еще бы какую-то одну зацепку. Сейчас сделаю. Момент. «Я не знаю, сможете ли вы меня еще вспомнить…».
Фолькер. Никакого «сможете» в тексте нет.
Макс. «Не знаю, помните ли вы еще меня». Нет. Не схватываю. Мне нужна еще какая-то деталь. Фолькер, давай впишем пару слов для связки.
Карл Йозеф. Да он же не принимает моих предложений!
Макс. Я не могу сразу же ставить своего героя под удар. Пусть бы он оставался чуть загадочным, далее внушал бы какую-то симпатию, хотя бы в первый момент.
Карл Йозеф. Ну, так и играйте то, что вам хочется! Играйте! Здесь старый театр. Здесь нужно искать, искать на сцене. Все должно родиться на глазах у зрителя. Репетируйте. (Фолькеру.) А вы сделайте одолжение, не возите без конца ногами под столом. Или подсказывайте нам актерские ходы, или отвергайте наши, но только не действуйте на нервы.
Макс. Все играют в этой пьесе возвышенных, крупных людей. Вы — знаменитого ученого, смело разрушающего границы привычного, пионера, рассекающего тьму; у Эдны свои, так сказать, патетические арии — и только я, один я должен изображать этого отвратительного типа. В этом нет ничего смешного, знаете ли.
Карл Йозеф. Репортер Тайхман — очень благородная роль. Полнокровный второстепенный персонаж. Великое и малое, как известно, одинаково трудно. Для актера, конечно.
Макс. Мне он кажется отнюдь не второстепенным…
Карл Йозеф. Кстати, показать алкоголика на сцене очень трудно. Я отлично помню, что сказал мне однажды великий Вернер Краус>{43}: «Играя алкоголика, всегда думай о велогонщике. Почему? А ты попробуй, не спрашивая. Сам увидишь». И в самом деле, через двадцать лет, целых двадцать лет, я вдруг убедился, как он был прав. Это было в «Долгом путешествии в ночь» О’Нила. Джеймс Тирон — ну, вы знаете эту роль — вечно под шафэ. И каждый вечер я воображал себе, что я велогонщик. И что же? Думаю, я могу сказать, я никогда не играл точнее, никогда не управлял своим телом так виртуозно. Чего я не делал? Не бормотал невнятно, не шатался по сцене, как опереточный комик. А что я делал? Поминутно поправлял брюки, слишком часто приглаживал рукой волосы. Хм. Вот и все. Понимаешь, человек пытается что-то привести на себе в порядок. Но только чуть чаще, чем нужно, чуть медленнее, чем обычные люди. Вот и готов алкоголик на сцене.
