– Значит, знак, – задумчиво повторил он и пристально посмотрел на нее взглядом, от которого у нее закружилась голова.
– И это приносит счастье! – горячо добавила она с пламенным румянцем на лице.
– Хотелось бы верить.
Хотя он улыбался и казался дружелюбным, его глаза походили на штормовое море, которое все глубже и глубже затягивало Ли Мей в его взгляд.
Море, в которое ей хотелось упасть, чтобы в нем затонуть.
* * *
Сощурив глаза, Дункан смотрел на воду, стараясь сосредоточиться на рыбацких лодках, которые неторопливо покачивались на воде.
Но выдержал недолго и снова поднял глаза на Ли Мей.
Она сидела рядом с ним на песке на расстоянии трех ладоней от него, подтянув к себе колени, как и он. Самозабвенно чертила пальцем на песке завитки и петли. Вертикальная морщинка образовалась над ее переносицей, и пряди, которые ветер выдернул из косы цвета эбенового дерева, трепетали, как струйки табачного дыма.
Ее способность молчать была тем, что пленяло его в ней больше всего.
Дункан еще никогда не встречал девушку, женщину, которая подолгу не испытывала потребности что-нибудь сказать, о чем-то спросить; это постоянное жужжание быстро ему досаждало. Исключением была лишь его мать; Ли Мей умела молчать, как Георгина Бигелоу.
Это было не обиженное молчание. Не вызывающее, не разгневанное. Не скучающее, не отсутствующее. Это было уютное молчание, легкое и все же исполненное мысли, в котором объясняешься взглядами, понимающими и настроенными одинаково с тобой.
Как будто разговаривали между собой только их души.
И тем не менее они много говорили во все эти дни, особенно в первые. Поначалу между лодкой и берегом, потом выезжая вместе; для этих поездок Ли Мей прокрадывалась из дома тайком; сегодня она прогуляла школу, чтобы походить с ним под парусом в этой бухте на западе острова.
То, что Ли Мей рассказывала о своей семье, звучало как сказка. Из тех, которые мать читала вслух или рассказывала ему и Дэвиду.
История собственной семьи казалась ему на этом фоне бесцветной, но Ли Мей слушала как зачарованная, когда он рассказывал о своей жизни на разных кораблях, о странах и континентах, на которых он побывал.
О своем отце, оранг-лаут, Ли Мей рассказывала с горящими глазами. Некогда пират, воин моря. Затем бичкамбер, пляжный бродяга, разбогатевший на сокровищах моря, на ценностях островов Нусантары. О своей приемной матери, которая была дочерью индийца, торгующего золотом и драгоценными камнями, и малайки. И о своей родной матери, которая умерла родами. Китаянке, в детстве проданной в Сингапур и спасенной отцом Ли Мей от борделя.
История, которая могла случиться лишь в Сингапуре.
За годы, прошедшие с тех пор, гнилое болото греха Чайна-тауна отнюдь не было осушено; его пытались огородить запрудами и направить в управляемое русло.
Китайский протекторат Сингапура вырос из беспорядков, которые сотрясали город пять лет назад. Словно лесной пожар, распространялись слухи, что запланированная почтовая служба города станет не одной из многих, а единственной возможностью связи с Китаем и будет облагаться высокими пошлинами. Слухи, умышленно распространяемые тауке, которые со своими кораблями и агентами до сих пор держали монополию на почтовую связь с Китаем, приводили в негодование китайские души. Хотя существующая рассылка почты не была надежной, особенно когда на старую родину посылались деньги.
Власть тауке, Конгси не поддавалась полному искоренению, но ее можно было укоротить тем, что прибывающих в Сингапур зинке, нелегальных иммигрантов, встречали говорящие по-китайски чиновники новых органов и оказывали им помощь. Протекторат предлагал кули переводчика и юридическую защиту при злоупотреблениях или недобросовестных договорах, устраивал обыски в легализованных к этому времени борделях и прилагал усилия к вызволению девушек моложе шестнадцати лет и тех, что находились там по принуждению.
Однако ростки ночного теневого порока, тут и там подрезаемые и при желании легко поддающиеся прополке, продолжали цвести пышным цветом, далеко за пределы переулков Чайна-тауна испуская свой соблазнительный, чувственный запах женщин, опиума и азартных игр.
