Она принялась за яичницу.
— Чудный завтрак! — думала она. — Совсем другое дело!
Обычно по утрам она ограничивалась чашкой кофе, апельсиновым соком или грейпфрутом. Хотя подобный завтрак весьма способствовал сохранению фигуры, удовольствия он доставлял мало. Сегодня Таппенс решила расслабиться.
— Скорее всего, — размышляла она. — Паркинсоны только так и завтракали. Яичница или яйца-пашот[51] с беконом и еще… — ее память обратилась к старинным романам, — холодная куропатка. Звучит восхитительно! Разумеется, это для взрослых. Детям, скорее всего, были ножки и крылышки. Их можно обгладывать!
Она задумчиво дожевывала последний кусочек почки, когда из-за двери доносились очень странные звуки.
— Надо же, — сказала Таппенс. — Если бы не фальшивили, я решила бы, что музицируют…
Она взяла гренок и снова задумалась. Когда она подняла голову, перед ней стоял Альберт.
— Что происходит, Альберт? Только не говори мне, что наши рабочие во время перекура решили помузицировать на фортепиано.
— Пришел джентльмен чинить инструмент, — сообщил Альберт.
— Что делать?
— Точнее, настраивать. Вы же сами просили найти настройщика.
— Боже мой, — проговорила Таппенс, — и он уже здесь? Прямо не верится.
На лице Альберта появилась улыбка, означающая, что он прекрасно отдает себе отчет в том, насколько он незаменим и расторопен.
— Говорит, оно совсем расстроенное, — заметил он.
— Неудивительно, — сказала Таппенс.
Она допила кофе и направилась в гостиную. Над роялем, по пояс погрузившись в его внутренности, колдовал какой-то молодой человек.
— Доброе утро, мэм, — обратился он к Таппенс.
— Доброе утро, — ответила Таппенс. — Я очень благодарна, что вы нашли для нас время!
— Его давно пора настроить.
— Знаю, — кивнула Таппенс. — Они всегда расстраиваются от переездов. Впрочем, им и без того давно не занимались.
— Чувствуется, — сказал молодой человек.
Он взял несколько тройных аккордов — два веселых, мажорных, и два печальных, ля минор.
— Прекрасный инструмент, мэм.
— Конечно, — не без гордости подтвердила Таппенс. — Как-никак «Эрард»![52]
— Сейчас такой уже не достать.
— Он много чего повидал, — с нежностью казала Таппенс. — Как-то даже попал под бомбежку в Лондоне. Бомба упала прямо на наш двор. К счастью, нас тогда не было, да я дом пострадал не сильно.
— Настоящая вещь. Одно удовольствие с ним работать.
Приятная беседа текла дальше. Молодой человек сыграл начало прелюдии Шопена, потом исполнил вариацию на тему «Голубого Дуная»[53] и, наконец, объявил, что рояль настроен.
— Но лучше за ним приглядывать, — напоследок заметил он. — Если не возражаете, я загляну через денек-другой. Бывает, знаете, инструменты — как бы это сказать — немного сдают после того, как их настроишь.
Распознав друг в друге родственные души, они немного поговорили о музыке вообще и о фортепианных произведениях в частности.
— Много еще работы осталось? — настройщик окинул взглядом гостиную.
— Порядком. Он ведь, знаете, некоторое время пустовал.
— Да и владельцев сколько сменил!
— У него целая история, — сказала Таппенс. — Столько людей и столько разных событий…
— Вы, верно, о той истории, которая приключилась здесь в войну — не помню уж в какую?
— Да, какая-то военная история, — согласилась Таппенс.
— Возможно. Разные ходили слухи. Сам-то я, конечно, ничего не знаю.
— Еще бы! — улыбнулась Таппенс. — Вас тогда, верно, и на свете еще не было.
Когда настройщик ушел, она села за рояль.
— Сыграю-ка я «Дождь на крыше», — решила она, вспомнив прелюдию Шопена, которую играл настройщик. Взяв пару аккордов, она заиграла аккомпанемент, тихонько мурлыча себе под нос слова:
Куда ты ушел, мой верный дружок,
Зачем ты ушел, мой верный дружок?
В роще зеленой горлинка стонет —
Когда ты вернешься, мой верный дружок?
Она остановилась.
— Кажется, я начала не в той тональности. Но зато рояль теперь в полном порядке. Можно будет на нем играть. — «Куда ты ушел, мой верный дружок», — пропела она и снова остановилась. — Верный дружок… Верный дружок? Это, определенно, знак. Ну что ж, тогда по коням!
Надев туфли на толстой подошве и пуловер, она вышла в сад. Верного Дружка убрали, но теперь уже не в Кей-кей, а в старую пустую конюшню. Таппенс выволокла его, подтащила к краю поросшей травой откоса, обмахнула тряпкой густую паутину, села в повозку и, как следует оттолкнувшись, поставила ноги на оставшиеся от педалей оси.
