Сникла от горя Ульяна. Постарела, замкнулась, все ей сделалось немило. Дочка единственная Варя без призору росла, без ласки. Пока шла война — еще держалась Ульяна, работала в колхозе, вроде долг перед Максимом и перед сыновьями чувствовала: растила хлеб для армии. А как окончилась война, и стали возвращаться уцелевшие мужики, всколыхнулось Ульянино горе с новой силой, места она себе не находила. А тут еще в председатели пьяница пробрался, дружков себе таких же подобрал, принялись они колхоз по зернышку растаскивать. Перессорилась Ульяна с председателем, заколотила избу, забрала дочку и уехала в город.
Иногда Ульяна, глядя в вечерний полумрак, сама себе улыбалась: вспоминала радостное. Как мчал их с Василием морозной ночью до станции лихой рысак. Как целовал ее Василий, когда родила первенца-сына. Как потом, много лет спустя, уже с Максимом новую избу ставили. Много чего хорошего было, только все прошло да пеплом подернулось, как прогоревшие угли в костре.
— Теперь вот, на старости, бригадирство доверили. Прежними радостями человеку не утешиться ни в молодые годы, ни в преклонные. Пока жив — все вперед хочется: руки дела просят, а сердце надежду носит.
Иногда кто-нибудь из бригады оставался ночевать с Ульяной. Чаще всех оставалась Маша — она кончила школу и теперь работала в бригаде в полную силу.
Ульяна любила разговаривать с Машей: очень уж хорошо Маша умела слушать. Глядит на Ульяну своими серьезными серыми глазами и словечко боится пропустить.
— Растение — оно ведь живое, — неторопливо говорит Ульяна, сидя с Машей возле костра, над которым кипит в котелке каша. — А все живое ласку любит. Которые не понимают — думают: кину в землю зерно, и хватит с меня заботы, осенью приду — готовую морковку выдерну. А у зернышка, Маша, своя тайна, свое колдовство, и расколдовать его не каждому дадено…
Однажды сидели так Ульяна с Машей возле шалаша, каши уже поели, и огонь прогорел — хворосту не подкладывали, как вдруг в ночном мраке послышались шаги. И через минуту подошел к костру Федор Приставкин.
— Здравствуйте вам, — сказал.
— Здравствуй. Садись, гость нежданный. Кашу-то вот съели мы. Разве огурчика сорвать?
— Сорви, — согласился Федор, а сам достал из кармана поллитровку.
— На бутылку другую компанию поищи, — сказала Ульяна.
— Я и без компании, — отозвался Федор.
Он выпил, захрустел душистым огурчиком.
— Обидела ты меня, Ульяна Васильевна. Обидела! Пьяницей назвала. А я не пьяница. Хмельной — не больной: проспится. Я своей бригадой не хуже твоего управляю.
— То-то расхвастался: не хуже старухи живет. Да такому молодцу по мне равняться-то совестно.
— Ты старуха — хитрая. Ух, хитрая! За тобой любой не угонится.
— Да уж не тому меня догнать, кого бутылка назад тянет, — с задором проговорила Ульяна. — Она и мала, а тяжела.
Федор Приставкин разговаривал с Ульяной, а сам все на Машу глядел. Она сидела у потухающего костра, обняв коленки и о чем-то думала, и Федору почему-то хотелось знать, о чем она думает.
— А ты, девушка, что молчишь? — вдруг спросил ее Федор. — Сказала бы чего-нибудь… Я и не знал, что ты так выросла. Видал: бегала в Лебедево пичужка, а у пичужки-то, глядь, крылья отросли.
— Зачем вы пьете, дядя Федор? Не надо, — сказала Маша.
— Дядя… Почто я тебе дядя?.. Зови попросту Федором. А пить… Хочешь — не буду? Вот закину сейчас в кусты, и не буду. Закинуть?
— Закинуть, — сказала Маша.
— Зарекся мужик от воскресенья до поднесенья, — усмехнулась Ульяна.
— А вот и не до поднесенья, — задиристо проговорил Федор. — Вот гляди. — Он размахнулся и закинул наполовину опорожненную поллитровку куда-то в черноту ночи. — Это ты думаешь, Ульяна Васильевна, что я не человек. А я — человек! Я своему слову хозяин…
