— Бывало!
— И сосед Ибрайт частенько заменял его во время вечерней службы, чтоб тому можно было малость вздремнуть, — помогал, значит, ему по силе возможности, как всякий бы друг сделал…
— Ну да, как всякий бы сделал. — сказал дедушка Кентл; остальные более коротко, кивками, выразили согласие.
— И только, бывало, Эндрн заснет, а сосед Ибрайт в его кларнет дунет, как, глядишь, уж все головы к хорам поворачиваются, — слышат, значит, люди, что великая душа среди них проявилась. «Ага, говорят, это он, так я и думал!» А раз, помню, — в то воскресенье надумали они исполнять Сто тридцать третью кантату «К Лидии», — она с виолончелью, и сосед Ибрайт свою принес и когда дошли до этого стиха: «И влага дивная по бороде бежит и на одежды каплет», сосед Ибрайт до того разгорячился — как дернет по струнам, мало виолончель надвое не перепилил, аж все стекла в церкви задребезжали, точно в грозу. А пастор ихний, старик Уильямс, только руки воздел, этак с размаху, словно на нем не стихарь был кружевной ради торжества, а просто рубашка, как будто хотел сказать: «Ах, мне бы такого прихожанина!» Да куда там, в Кингсбери никто ему и в подметки не годился.
— И не страшно было, когда стекла задребезжали? — осведомился Христиан.
Никто ему не ответил — все сидели молча, в восхищенье от только что описанного кунстштюка. И как уже не раз бывало с блестящими выступлениями, потрясавшими очевидцев, но нам известными лишь по рассказам — с пением Фаринелли перед принцессами, с знаменитой речью Шеридана в парламенте и многими другими, — то обстоятельство, что tour de force[7] покойного мистера Ибрайта был навсегда потерян для потомства, одевало его еще большей славой, которая, будь возможно сравненье, пожалуй, значительно бы уменьшилась.
— Кто бы подумал, что такой человек в цвете лет помрет — нежданно, негаданно! — сказал Хемфри.
— Да не так уж нежданно — он месяца за два до того уже в гроб глядел. В те времена на Гринхиллской ярмарке женские бега устраивали, призы им выдавали — полотна на сорочку либо отрез на платье. И нынешняя моя супруга, — тогда она еще девчонка была, длинноногая да шустрая, только еще в года входила, — она тоже пошла. Потом вернулась, я и спрашиваю, — мы уже тогда начинали вместе гулять, — «Что, мол, ты выиграла, моя душенька?» А она говорит: «Я выиграла… платье», — и закраснелась вся. Ну да, думаю, платье! Рубашонку небось ценой в одну крону, — так оно и оказалось. Теперь-то, как подумаю, чего только она мне иной раз не наговорит без единой краснинки в лице, так чудно даже, что тогда из-за этакой малости застыдилась! Ну, а потом стала дальше рассказывать — я потому сейчас про это и вспомнил: «Ну, говорит, что я там ни выиграла — белое или с узорами, такое, чтоб всем на него глядеть или чтобы никому», — вот как она тогда тонко со мной разговаривала, по всей деликатности! — «а лучше бы мне, говорит, ничего не выиграть, чем то увидеть, что я видела. Бедному мистеру Ибрайту так вдруг худо стало на ярмарке — страсть! Пришлось ему домой ворочаться». И это уж он в последний раз из дому выходил.
— Да, все, говорят, хворал, день ото дня хуже, а потом, слышим, помер.
— Очень он мучился, когда умирал? — спросил Христиан.
— Нет, тихо умер, как заснул. Он духом был спокоен. И господь ему даровал мирную кончину.
— А другие очень мучаются?.. Как вы считаете, мистер Фейруэй?
— Кто смерти не боится, тот не мучится.
— Я-то, слава богу, не боюсь, — с дрожью в голосе выговорил Христиан. Вот не боюсь, и все, и очень хорошо, значит, и мучиться не буду… А если чуточку и забоюсь, так ведь невольно, за что ж мне мучиться? Ох, дал бы мне бог совсем не бояться!
Все сокрушенно помолчали, после чего Фейруэй, поглядев в не закрытое ставнями и незанавешенное окно, сказал:
— А ведь жив еще этот костерчик — у капитана Вэя! Горит и горит, хоть бы что!
Все глаза обратились к окну, и никто не заметил, что Уайлдив тоже бросил туда украдкой быстрый виноватый взгляд. Далеко над погруженной во мрак долиной, справа от Дождевого кургана, действительно светился огонь, небольшой, но такой же ровный и стойкий, как и раньше.
