В гостинице светилось окно — то самое, на которое указывали собравшиеся на кургане поселяне; оно не было занавешено, но высокий подоконник мешал заглянуть в комнату. Видна была только огромная тень на потолке, в которой смутно угадывались очертания мужской фигуры.
— Похоже, он дома, — сказала миссис Ибрайт.
— Мне тоже идти с вами, тетя? — слабым голосом проговорила Томазин. — Я бы не хотела… Неудобно…
— Конечно, ты тоже должна зайти, пусть он тебя видит, тогда не посмеет придумывать ложные объяснения. Зайдем на минутку, а потом — домой.
Войдя в незапертый коридор, она постучала в ближнюю от входа дверь, растворила ее и заглянула внутрь.
Пламя свечи было заслонено от взгляда миссис Ибрайт спиной и плечами сидевшего у стола мужчины. Уайлдив — это был он — тотчас обернулся, встал и шагнул навстречу посетительницам.
Это был совсем еще молодой человек, и если можно сказать, что человеческая внешность слагается из двух начал — формы и движенья, то в нем именно второе прежде всего бросалось в глаза. Все его жесты отличались необычайным изяществом — то было пантомимическое выраженье карьеры покорителя сердец. Потом уже вы замечали его более материальные черты: буйную шевелюру, низко нависшую надо лбом, отчего лоб приобретал те контуры — вытянутые кверху углы с выемкой между ними, — какие мы видим у ранних готических щитов, и гладкую, круглую, как колонна, шею. Нижняя часть его лица была более мягкого склада. Мужчина не нашел бы в его внешности ничего примечательного, женщина — ничего такого, что могло бы ее оттолкнуть.
Он разглядел силуэт девушки в коридоре и сказал:
— А, Томазин вернулась наконец домой! Как ты могла так бросить меня, милочка? — Потом добавил, повернувшись к миссис Ибрайт: — Никаких уговоров не хотела слушать. Заладила — уеду сейчас же, и уеду одна!
— Но что все это значит? — надменно спросила миссис Ибрайт.
— Садитесь, — сказал Уайлдив, подвигая женщинам стулья. — Глупая, конечно, ошибка, да ведь с кем не случалось. Разрешение было недействительным для Энглбери, оно годилось только для Бедмута, а я его не прочитал и не знал.
— Но разве вы не прожили, сколько полагается, в Энглбери?
— Нет, я жил в Бедмуте, только третьего дня вернулся, — я туда и собирался ее везти, но когда я за ней приехал, мы передумали и отправились в Энглбери, позабыв, что там нужно новое разрешение. А потом уже поздно было ехать в Бедмут.
— Я считаю, вы очень перед ней виноваты, — сказала миссис Ибрайт.
— Ах, нет, ведь это все из-за меня, — вступилась Томазин. — Я выбрала Энглбери, потому что там меня никто не знает.
— Я слишком хорошо понимаю, что я виноват, незачем напоминать мне об этом, — сухо сказал Уайлдив.
— Такие вещи даром не проходят, — снова заговорила миссис Ибрайт. — Это позор для меня и для моей семьи, и, когда это узнается, нам будет очень несладко. Как она завтра посмотрит в глаза своим подругам? Вы причинили нам большое зло, мне нелегко будет это простить. Это даже может повредить ее репутации.
— Чепуха, — сказал Уайлдив.
Пока они спорили, Томазин переводила глаза то на одного, то на другого. Теперь она сказала умоляюще:
— Тетя, позвольте мне пять минут поговорить с Дэймоном наедине. Ты согласен, Дэймон?
— Конечно, милочка, — сказал он, — если твоя тетя нас извинит. — Он провел ее в заднюю комнатушку, оставив миссис Ибрайт у камина.
Как только дверь затворилась, Томазин сказала, обратив к нему бледное, заплаканное лицо:
— Дэймон, у меня сердце разрывается! Я совсем не хотела так расставаться с тобой в Эиглбери — в гневе, с недобрыми словами, но я напугалась и сама не знала, что говорю. Я всеми силами старалась не показывать тете, как я сегодня намучилась — а ведь так трудно следить за своим лицом и голосом и улыбаться, как будто для меня это все пустяки, — но я старалась, а то она бы еще сильнее разгневалась. Я-то знаю, что ты не виноват, что бы там ни говорили.
— Она очень нелюбезна.
— Да, — пролепетала Томазин, — а теперь ты, может быть, и про меня это думаешь… Дэймон, что будет со мной?
— С тобой?
— Да. Те, кто тебя не любит, такое про тебя нашептывают, что и я минутами сомневаюсь… Мы ведь все-таки поженимся, да?
