Мне кажется, что я мог бы оставить на время свою историю и вместо
этого написать увесистую книгу о времени и мире, что так разительно отличается
от того, в котором я живу сейчас. Про маму в комбинации у гладильной доски –
невероятно красивую в лучах утреннего солнца. Про свой неприятного оливкового
цвета купальный костюм с отвисшим задом и про то, как мы купались с братьями в
пруду Гарри. Мы любили подкалывать друг друга насчет того, что скользкое дно
этого пруда выложено коровьими лепешками, но на самом деле это был всего лишь
ил (скорее всего, ил). Про сонные полуденные часы, проведенные в
единственной комнате школы Вест-Харлоу, когда мы сидели на своих зимних пальто
в Уголке правописания и пытались заставить тугодума Дики Осгуда справиться со
словом "жираф". Помню даже, как он упирался: «З-з-зачем м-мне учить
т-то, ч-ч-чего я н-н-никогда не увижу?»
Я помню паутину грунтовок, опутавшую наш городок, и как мы играли
в шарики на школьном дворе во время холодных апрельских перемен, и как ветер
шумел в соснах, когда я, прочитав молитву, ложился спать. Помню, как отец
выходил из гаража с гаечным ключом в руке и в надвинутой на лоб кепке с
надписью «Топливо Мортона», и даже грязь не могла скрыть сбитые в кровь
костяшки его пальцев. Помню, как Кен Маккензи представлял мультики про моряка
Попая в "Майти-найнти шоу" и как Клер с подружками отгоняли меня от
телевизора, чтобы посмотреть, во что одеты девицы в шоу Дика Кларка. Помню
закаты, от которых меня до сих пор бросает в дрожь, – красные, как кровь на
кулаках моего отца.
Я помню все это и еще тысячу других мелочей, по большей части
приятных, но уселся я за компьютер вовсе не для того, чтобы напялить розовые
очки и предаться ностальгии. Избирательность памяти – один из худших грехов,
приходящих с возрастом. У меня нет времени на всю эту чушь. Мы жили в
провинции, а тогда жизнь в провинции была нелегка. Полагаю, что такова она и
теперь.
Рука моего друга Элла Ноулза застряла в машине для сортировки
картофеля. Он потерял три пальца, прежде чем мистер Ноулз сумел остановить
взбесившийся агрегат. В тот день я был там и помню, как ремни машины вдруг
окрасились в красный цвет. Помню, как Эл кричал.
Мой отец (вместе с Терри, своим верным, пусть и не до конца
вникающим в суть дела помощником) довел до ума «Дорожную ракету» – Боже, как же
ревел ее мотор! – и доверил Дуэйну Робишо участвовать на ней, свежевыкрашенной,
с номером 19 на дверце, в Касл-Рокской гонке. Он перевернулся на первом же
круге первого заезда и угробил машину. Дуэйн не получил ни царапины.
"Наверное, акселератор заклинило", — идиотски ухмыляясь, сказал он.
Только он произнес “оселератор”, и отец ответил, что единственный осел в тот
момент сидел за рулем.
— Это будет тебе уроком: никому из Робишо не стоит доверять ничего
ценного, — сказала тогда мама, а отец засунул руки в карманы брюк так глубоко,
что стала видна резинка трусов. Возможно, он пытался удержать кулаки от
необдуманных действий.
Сын почтальона Ленни Макинтош потерял глаз, когда наклонился к
пустой жестянке из-под ананасов проверить, почему так долго не взрывается
положенная туда петарда.
Мой брат Конрад потерял голос.
Так что – нет, не все тогда было таким уж замечательным.
В то воскресенье, когда преподобный Джейкобс впервые встал за кафедру, в церковь
набилось больше прихожан, чем когда-либо собирали проникновенные, но
маловразумительные службы пузатого, седого, добродушного мистера Латура. В День
матери, который он называл Материнским воскресеньем, в глазах Латура неизменно
стояли слезы: об этих подробностях мне рассказала мама, сам я мистера Латура
почти не помню. Вместо пары десятков людей собралось вчетверо больше. У меня
мурашки побежали по коже, когда их голоса во время Славословия взмыли вверх:
«Славьте Господа, что шлет нам благословление, славьте его, мирские создания».
Миссис Джейкобс аккомпанировала на органе, и ее светлые волосы, подвязанные
простой черной лентой, переливались всевозможными цветами в лучах падающего
сквозь единственный церковный витраж света.
