— И что она активирует?
— Ничего. Об нее просто спотыкаешься.
— ….И с чувством юмора, — закончил Тим. — Офигеть. Слушай, а может быть, они вовсе не агрессивные, а просто очень-очень замкнутые? И очень не любят гостей?
— И поэтому вооружают свои корабли до зубов? Кроме того, у нас есть основания полагать, что хозяин этого корабля не просто хвастался. Мы считаем, что он действительно истребил всех, кто остался от его расы. И остался один.
— А сам куда делся? Раз остался этот корабль?
Очередной коридор кончился не перекрестком или переходом, а огромным залом метров десять или двадцать в высоту. В центре зала возвышался помост, на котором стояло огромное кресло, больше похожее на ванну, да еще и странной изогнутой формы, словно больничный поддон. По этому креслу Тим не рискнул бы определить внешний вид хозяина — но было ясно, что размерами он был где-то со слона. В боковинах имелось несколько дырок.
— Место пилота сделано в натуральную величину, — сказала Таня, и Тим выдохнул с облегчением. — Наши специалисты сказали, что это кресло несколько раз надставлялось. Существо, которое им пользовалось, росло скачкообразно, за один раз повышая размеры тела процентов на десять и пропорционально сокращая массу. Потом опять наращивало массу — и вперед.
— И что потом? — поинтересовался Тим.
— Потом оно меняло корабль. Мы считаем, что этот корабль — одна из его «колыбелек». Но оно зачем-то оставило на этом корабле записи о себе… возможно, из сентиментальных соображений. Именно подход к записям был так жестоко заминирован.
— Мда, — сказал Тим. — И что было в этих записях?
— Что он уснет на пятьсот тысяч лет, а потом проснется и будет голоден, — ответила Таня. — Ну и вот. Эти пятьсот тысяч лет истекает где-то сейчас, плюс-минус десятилетие.
Вода принимает разные цвета и оттенки, ибо в ней отражается небо. Она бывает синевато-зеленой в ясный солнечный день, мрачно-серой в сумерках, зажигается огненной киноварью на закате, вспыхивает золотом по утрам. Сейчас вода была ослепительно белой — белее, чем брюхо касатки, белее, чем яркие фонари, которые используют люди, белее, чем можно описать в песне.
И посреди этой ослепительной, сногсшибательной белизны звучал голос, полнее и тоскливее которого нельзя себе было вообразить. Он был прекрасен, да, но он был полон такой тоской и такой любовью, что ее нельзя было вынести.
Голову и все тело Коры пронзило невыразимой болью; она не знала, метнуться навстречу голосу или плыть прочь.
Но не было спасения от голоса, он поселился у нее в голове, словно огненный шар, он пух, рос, и взорвался, и весь мир потек в Кору, и Кора потекла в мир.
* * *
Они почти доели калеба, и Риу, изящно встав, унесла тарелки. «Унес», — поправил Алекс себя. Но, с другой стороны, какая разница? Ему не было никакого дела до пола помощника Аше, так почему бы мысленно не думать так, как ему удобнее? Тем более, что сама Риу не торопилась с ними пообщаться.
Хотя нет: она тихим голосом предложила им с Хондой местный напиток. Хонда согласилась, и Алекс последовал ее примеру, хотя не очень-то горел желанием пить что-то из посуды, сделанной из засохшей слюны. Ну да ладно, дипломату в гостях у варварской цивилизации приходится идти на жертвы…
Напиток оказался вкусным, что-то вроде клюквенного сока. В жаркий день, когда Алекс, несмотря на специальную ткань одежды, начинал уже серьезно потеть, он замечательно охлаждал.
— Я, — сказал Аше, когда они напились, — предрекаю гибель галактической цивилизации. Уже давно предрекаю. И как следовало ожидать, меня никто не слушает. У вас ведь есть миф о пророке, который предсказывал беды и которого за это распяли?
— Не совсем, — сказала Хонда, — вы смешали два мифа в один. Но что-то похожее есть.
— Вот, я и говорю, — Аше удовлетворенно кивнул. — Людям не нравится, когда им говоришь неприятную правду. А еще меньше им нравится, если из-за этой правды нужно оторвать задницы от подушек или вынырнуть с какого-нибудь рифа, где эти задницы любуются цветением кораллов, и что-нибудь сделать. У вас, я подозреваю, та же история.
— Очень точно описано, — серьезно кивнула Хонда.
