– Господи помилуй!
– Да ты… да я тебя… – Голос мужика из сипа перешел в рев. Он вскочил, сунулся к парню, подняв пудовые кулаки, и тут же рухнул как подкошенный, тонко, жалобно скуля.
– Я тебе говорил, скотина! – Настин сосед, не выпуская запястья детины, продолжал гнуть его ниже и ниже к заплеванному, пыльному полу вагона. Лицо его было совершенно неподвижным, каменным, только левый глаз подергивался, точно парень беспрестанно подмигивал кому-то.
В проход между скамейками высунулись испуганные и любопытные лица пассажиров. Дремавший на лавке сбоку плотный лысоватый мужчина открыл глаза, оценил обстановку и спокойно поинтересовался:
– Помощь нужна?
– Спасибо, не требуется. – Парень последний раз тряхнул битюга и выпустил, слегка оттолкнув от себя. Громила сел на пол, стукнувшись головой о скамейку, и затих.
Настя так и сидела, вжавшись в спинку скамейки и словно оцепенев.
– Порядок, – негромко проговорил парень, обернувшись к ней. Глаз его так и продолжал дергаться, он несколько раз беспомощно дотронулся до него рукой, точно пытаясь прикрыть это зловещее мигание.
– Даже не знаю, как вас благодарить, – пролепетала Настя, косясь на скрючившегося под ее ногами мужика.
– Очень нужна твоя благодарность! – вдруг тихо, но с невероятной злобой сказала девушка. – Он год как из Чечни. Ему доктора запретили всякие стрессы – контузия в голову, потом такие приступы бывают, тебе и в страшном сне не приснится! А ты… – Девчонка кинула на Настю полный ненависти и презрения взгляд и, обняв спутника за шею, мягко усадила на лавку.
Детина тихо постанывал в проходе, даже не пытаясь подняться. Бабка опасливо отодвинулась к самому окну и полезла в кошелку.
Настя молча смотрела, как девушка ласково поглаживает парня по плечу, что-то еле слышно шепча ему на ухо. На нее наваливалось черное отчаяние.
Снова она причина несчастья, из-за нее страдают ни в чем не повинные люди. Почему так? Ведь она вовсе не хочет этого, все получается невольно, как бы невзначай…
Настя сунула заледеневшие руки в карманы куртки и прикрыла глаза, стараясь погрузиться в спасительный сон и не думать больше ни о чем. Разве что о ждущем ее в казарме Гошке.
Машка болела тяжело, как не бывало уже давно, года два или три. Лера не могла отойти от дочки ни на шаг – температура, сбитая таблетками, снижалась на час-полтора, а затем снова подскакивала до заоблачных высот. Машка бредила, просила пить, жадно глотала принесенный чай, и ее тут же мучительно, натужно выворачивало наизнанку. Лера носилась по квартире то с тазом, то с мокрым полотенцем, то с размолотым в порошок лекарством на блюдечке, то с термометром.
Она буквально разрывалась на части: все ее существо стремилось в больницу, прорваться на второй этаж, узнать, как дела, взглянуть на Андрея хоть одним глазком. В то же время ее мучила совесть за то, что Машке плохо, а она думает о том, как бы улизнуть из дому, оставив беспомощного ребенка одного.
Температура упала только на четвертый день, и Лера решилась: оставила спящую Машку в постели, а сама помчалась в больницу. По дороге она старательно изгоняла из воображения осунувшееся личико дочки, мысленно дав себе слово успеть туда и обратно за час – максимум за полтора.
В терапевтическое Лера заходить не стала, сразу поднялась на второй этаж, прошла по безлюдному белому коридору и в нерешительности остановилась перед блоком интенсивной терапии.
Тут же дверь распахнулась, и перед Лерой предстал давешний пламенно-рыжий парень. Вид у него был суровый и даже грозный.
– Куда? – надвинулся он на нее. – Не знаешь разве, нельзя сюда!
– Я на минутку, – просительно сказала Лера. – Мне бы Шаповалова повидать. Его из терапевтического привезли пять дней назад.
– Какая еще минутка? – возмутился реаниматолог, взглянул на нее повнимательней и недобро сощурился: – Это ты, что ль, врачиха, которая его чуть к праотцам не отправила?
Лера молча опустила глаза.
– Иди отсюда, – грубо проговорил рыжий. – Ему сейчас не до твоих соплей. Раньше надо было думать, когда писала свою филькину грамоту! – Он бесцеремонно взял ее за плечи и подтолкнул к выходу.
