Ее охватывает паника, когда она читает в «Амелии», что добиться чего-либо в жизни сможет только тот, кто твердо знает, чего хочет. Анна ведь никогда ничего не хотела. По крайней мере, ничего из ряда вон выходящего. Она всегда мечтала о довольно простых вещах.
Типичная центристка.
Впрочем, если бы она могла прожить свою жизнь заново, то сделала бы ровно все то же самое, — и это пугает ее больше всего. А от чего тут можно отказаться? Она получила именно то, к чему стремилась. Кому какое дело, что теперь это ее совсем не радует?
С одной стороны, не то чтобы была какая-то острая необходимость выбрать нечто иное, а с другой стороны, ее неотвязно преследует чувство, что она вообще никогда ничего не выбирала.
Как вот она выбирала второй иностранный язык в седьмом классе. Анна выбрала французский. Но как это можно было назвать выбором? Она поставила галочку напротив французского только потому, что так сделала Эва-Лена, хотя они вовсе не были подругами. Эва-Лена была самая крутая девчонка в классе. В одиннадцать лет у нее уже выросла грудь, в тринадцать она лишилась девственности, и у нее на месяц раньше, чем у других, появились джинсы «Мерилин» фирмы «Поль энд Бло». За весь период обучения Эва-Лена ни разу не обратила на Анну внимания, но именно ради нее Анна шесть лет зубрила французские глаголы.
Что есть, то есть. И ничего с этим не поделаешь.
Вот любит ли она Хокана, например? Да ей-то откуда знать, черт возьми. Бред Питт почему-то так и не объявился, а Том Круз, видите ли, был поглощен семейной жизнью с этой отвратительной шлюхой и сайентологшей Николь Кидман. А тут появился Хокан, и могло быть, кстати, хуже. Вон у Пии, к примеру, вообще никого до сих пор нет.
И все же Анна засыпает на водяном матрасе с мыслью о том, что все оказалось какой-то чудовищной ошибкой: и вся ее жизнь в целом, и семейная жизнь с Хоканом, в типовом коттедже, каждые выходные и праздники заботливо фиксируемая на пленку, словно в ней есть хоть что-то, о чем стоило бы рассказать потомкам.
Хокан лежит в своей бывшей комнате, на узкой детской кровати, посреди жизненного пути, с защитной шиной во рту, чтобы не повредить случайно мосты и пломбы. Он не может заснуть, не хочет так жить дальше, не знает, что ему делать.
«7. Ранний средний возраст (тридцать — сорок лет).
Как упоминалось во введении к настоящей главе, отменено, что в возрасте тридцати лет человек начинает пересматривать свои представления о собственном будущем, и его фантазии имеют все меньше связи с реальной жизнью. Большинство людей в этом возрасте не отличается амбициозностью, даже если речь идет о возможности огромного выигрыша в лотерею или о большой любви, которая в одно мгновение изменила бы их жизнь. На протяжении многих поколений люди, достигая тридцати лет, приходят к выводу, что «настоящая жизнь» — не для них, и предпочитают довольствоваться тем, что есть. Приспособиться, так сказать, к жизни на сухом пайке. А если свобода и возможности человека к тому же ограничены к этому возрасту супружескими отношениями, детьми, семейным бюджетом, это может приводить к неожиданным приступам паники, вызванным ощущением, что человек попал в ловушку и жизнь его закончилась».
Вот что, оказывается, пишут. Да, прямо так и пишут. Хокан снова и снова перечитывает абзац.
Самое обидное — это что твои проблемы абсолютно типичны. Даже самые болезненные и тяжелые твои переживания ничуть не оригинальны.
Хокан лежит в своей бывшей комнате, на своей детской кровати, и хочет умереть. И это, как теперь выясняется, совершенно обычное дело.
Все твои самые потайные страсти, вся самая сокровенная правда о твоей жизни, — все то, что ты вынашиваешь, лелеешь в себе, невзирая на беды и лишения, — все это изучено, сформулировано и сведено к нескольким фразам в книжке по психологии.
Сплошная математика. Механика. Автоматика. Колеса стучат, сцена вращается, извивается червем на крючке, вертится, как планета Земля. Все происходит по давным-давно заведенному порядку.
По закону сообщающихся сосудов.
— Посмотри на небо и сосчитай звезды.
— Господи, но я не могу сосчитать звезды!
