Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре. Транзит. Через океан - страница 8

Повесть «Через океан», согласно первоначальному замыслу — о котором еще несколько лет назад рассказывала писательница при личной встрече с автором этих строк, — должна была называться «Плоды этой земли». Название стало иным, но мотив плодов остался в тексте. Экзотические плоды, которые дарит щедрая земля Бразилии, — примета изобилия, красочности этой страны. Однако пассажиры парохода «Норвид», вдоволь отведавшие и ананасов, и авокадо, с удовольствием едят яблоки родной Европы, которые приберег для конца путешествия пароходный повар. Плоды своей земли особенно дороги им после долгой разлуки.

Каждый, кто внимательно читал роман «Седьмой крест», запомнил описания золотой осени в прирейнских деревнях, пейзажи, в которых отозвалась тоскующая любовь писательницы к своей родине в пору изгнания. На этих страницах «Седьмого креста» не раз упоминаются румяные созревшие яблоки — они сияют, как «бесчисленные маленькие солнца». Подобным же сравнением — яблоки, как маленькие солнца, — завершается повесть «Через океан». Так материализуется связь прославленного антифашистского романа Анны Зегерс с ее повестью, утверждающей любовь немцев ГДР к своей родной земле в ее нынешнем, социалистическом бытии.

Т. Мотылева

AUFSTAND DER FISCHER VON ST. BARBARA

WEIMAR

1928

Перевод P. Гальпериной

© Перевод на русский язык «Прогресс», 1974

Восстание рыбаков в Санкт-Барбаре завершилось запоздалым выходом в море все на тех же условиях четырехлетней давности. С восстанием, в сущности, было кончено еще до того, как Гулля привезли в порт Себастьян и Андреас погиб при попытке укрыться в рифах. Префект отбыл, известив город, что спокойствие в бухте восстановлено. Да и в самом деле, Санкт-Барбара приняла свой обычный летний вид. Но и после того, как солдат отозвали и рыбаки, как всегда, ушли на лов, восстание еще долго медлило на пустынной, белой, по-летнему оголенной Рыночной площади, размышляя о своих сынах, рожденных, воспитанных и взращенных им и прибереженных для новой, лучшей жизни.

Рано поутру, в первых числах октября, Гулль на ржавом каботажном пароходике направлялся в Санкт-Барбару. Он плыл с острова Маргариты. После восстания в Себастьяне он все лето провалялся на лавке портового кабачка. Там он и вылечил огнестрельную рану в ноге — хромота значилась в розыскных документах его приметой.

Собирался дождь. Из трюма возле машинного отделения, куда заперли гурт баранов, доносилось блеяние. Запахи соленого воздуха, животных и машинного масла сливались в единый сладостный запах морского перехода. Стоя у поручней, Гулль следил за белой бороздой, рассекавшей за кормою море, она то зарастала, то снова расходилась, снова зарастала, снова расходилась, и так без конца. Все это нужно хорошенько запомнить, говорил себе Гулль, и не только пенную борозду, но и пуговицы на жилете капитана, и птиц в воздухе, и этот запах, все, все. Рядом через поручни перегнулась девушка, единственный, не считая баранов, пассажир на судне. Она сонно щурилась на воду из-под черных патл.

Не ее ли желтый платок мелькал в толпе рыбаков и солдат на набережной острова Маргариты? А нынче она везет назад в родную деревню свое тощее тело, затисканное ручищами матросов, чьей любви недостало даже на то, чтоб одеть в браслеты эти смуглые костлявые руки. Внезапное влечение охватило Гулля. Хотя бы груди ее коснуться до того, как эта узкая полоска вдали станет землею. Но девушка увернулась, прошмыгнула мимо и, наклонясь над машинным отделением, крикнула что-то кочегару. Гулль прошел в дальний конец палубы. Его разбирала досада, словно невесть какая красотка отвергла его искания. Он снова уставился на воду. Снова охватила его жажда ничего не упустить в окружающем мире. Как вдруг ему пришло в голову, что и несуразное влечение к тощей чумазой девчонке, и жажда все разглядеть и запомнить — все это не что иное, как страх смерти, о котором ему не однажды приходилось слышать.

Полдень. Гулль испугался. Коричневая полоска была уже не смутной далью, она стала землей. Просматриваемый в полевой бинокль береговой круг неуклонно приближался, вдоль рифов лепились каменные глыбы домишек, мачты прошивали мерцающий воздух; перед узкой, глубоко врезанной бухтой неспешно тянулась перемычка мола.