А ведь, кажется, чего проще! Он мог бы и сейчас еще уйти. Ни один человек здесь его не узнал. Никому и в голову не пришло, что это Гулль, тот самый, из Себастьяна. Когда это узнается, его бегство, пожалуй, сочтут позорным. Пожалуй, оно и в самом деле позорно. Однако пароход, доставивший его сюда, таким же манером увезет его завтра отсюда. С острова Маргариты каждый день уходит десяток пароходов, держащих путь во всевозможные гавани. Да, позор! Но там, далеко на юге, горячее солнце его позор расплавит. Кажется, чего проще! Вскочил, бросил на стол монету, выбежал наружу и хлопнул дверью. Спустившись с холма, миновал сходни, забился в каюту и с отчаянным напряжением стал ждать сигнала к отплытию. Но вот пароход отчалил, и Гулль поднялся на палубу. Пред ним лежала Санкт-Барбара, и с той же пугающей быстротой, с какой еще вчера вырастала на глазах, теперь она убывала, постепенно исчезая из виду.
Гулль вздрогнул. Стакан на столе опустел, в нем остался лишь запотевший кружок от его дыхания. Сейчас руки Гулля тоже лежали на коленях, как и у остальных. Он огляделся, он уже начинал различать их лица и старался запомнить каждое в отдельности.
Трактирщик, клевавший носом за стойкой, вдруг насторожился. Он кинулся на улицу. В трактире зашевелились. Кто почесал в затылке, кто покачивал ногой. Все прислушались. Снаружи донесся хриплый голос, пинки, ворчание. В двери вошла та девушка, с парохода. Дождь промочил ее до нитки, у нее был жалкий, обшмыганный вид мокрой мыши. С рук и ног, с узелка и юбок текло ручьями. Повернув к стене зареванное лицо, она прошмыгнула через комнату и взбежала на лестницу, но тут же вернулась, чтоб завести стенные часы.
— Ну и ну, Дезак, — сказал кто-то. — Вот так встреча!
— Она еще утром явилась, — отозвался трактирщик. — Нечего ей шляться по улицам. Если кому надо, пусть наверх потрудится.
Дверь все чаще отворялась. Рыбаки входили широким развалистым шагом, словно на судне. Если кто-нибудь что-то заказывал, трактирщик нехотя поднимался, срыву наливал и опять притуливался к стойке. Спустя немного девушка сошла вниз. Она приоделась, но от ее открытой, сухой, как рыбья кость, шеи все еще веяло холодом. Черные патлы еще не просохли. Гулль думал то, что думал здесь каждый. Подмять бы ее да переспать с ней, ощущая острые грани ее угловатого тела. Она проскользнула мимо и чем-то занялась за его спиной. Гулль и не пошевелился. Кругом кричали: «Валяй, Мари!» Она принялась насвистывать и выстукивать каблучками. Против Гулля сидел молодой парень, что-то в нем показалось Гуллю знакомым. Он неотрывно через плечо Гулля смотрел на девушку. От жадного внимания молодое загорелое лицо его казалось еще моложе и красивее. Но тут Мари запела и все повернулись к ней.
Капитану Кеделю и жене его
Для друзей-приятелей не жалко ничего.
Потому под юбкой у капитанши нашей
Гостят охотно Вауберы — два сынка с папашей.
Фон Годеки ни разу не встретили отказу.
И Бредель-младший из Себастьяна
Нет-нет, заскочит к ней спьяну,
И папаша Бредель по малости
Не побрезгует женской жалостью,
И даже Кеделю, бывает,
Еще перепадает.
Парень, сидевший против Гулля, припал головой к плечу Кеденнека и мечтательно улыбался. Мари закинула руки за голову. С острых локтей, со всех углов и граней ее тела, точно из надбитого кремня, сыпались искорки. Она продолжала петь:
Когда «Алессия» ошвартовалась в Себастьяне…
Парень, сидевший против Гулля, наклонился вперед и широко раскрытыми глазами уставился через стол. Но теперь он смотрел не через плечо, а в лицо Гуллю. Сидевшие справа и слева невольно последовали за его взглядом. А тогда и прочие на него воззрились. Гулль почувствовал себя неловко. Он поежился и уперся глазами в стол. Но тут в их взорах возникло что-то гневное, осуждающее, они все настойчивее глядели ему в лицо, словно требуя, чтобы он его поднял и чтобы лицо было такое, каким они ожидали его увидеть. Внезапно Гулль поднялся, чтобы пояснить, кто он. Тут и юноша перевел дыхание и откинулся назад. Взгляд его по-прежнему был прикован ко рту Гулля.
Гулль и в самом деле уже видел его — утром, на пристани.
