Наше веселое Рождество было прервано страшным ударом. 11 января мой брат Боря 12 лет заболел. 16-го января он умер. Молниеносный менингит — тогда против него не было средств спасения. Врач, вызванный из Москвы, определив диагноз, так и сказал: "Сделать ничего нельзя, я здесь лишний", — и уехал. Уехала и Наташа. Мы остались втроем: мама, Надежда Николаевна и я. И умирающий Боря. У мамы один за другим следовали приступы нервного шока, пугавшие меня до ужаса. Легче были бы любые отчаянные рыдания, чем эти состояния оцепенения. Ведь всего два года назад умерла моя сестра Таня, тоже 12 лет. Она болела долго и тяжело. Было сделано все — и сложнейший домашний уход, и больница, и заграничный курорт, и операция — все это мама вынесла по сути дела одна. Ничто не помогло. Таня умерла.
И теперь — новый удар. Немудрено, что ее нервная система оказалась на краю пропасти. Я внешне была спокойна, вполне владела собой. Но помню пароксизм отчаяния, взрыв истерических рыданий, когда Надежда Николаевна тащила меня в дальнюю комнату подальше от мамы. Такой же взрыв был и два года назад, когда умирала Таня и та же Надежда Николаевна тащила меня подальше в сад и требовала замолчать ради мамы. Но была разница: тогда, в возрасте 15 лет меня ранило чувство бессилия. Я кричала: "Ничего нельзя сделать!" Теперь, через 2 года, меня потрясал крик: "За что? Почему?" Я сама этого не помню — что именно было главным в этом взрыве. Говорю со слов Надежды Николаевны, которая позднее как-то рассказала об этих двух эпизодах, отмечая разницу, как признак душевного повзросления.
По возвращении в Москву я исполнила свое намерение и с помощью Надежды Николаевны доставала и читала все, какие были тогда книги Штейнера. Но и кроме того читала много и разных авторов — от Соловьева до Метерлинка. С нежностью вспоминаю книжечку Фильдинга "Душа одного народа" — о Бирме и бирманцах[9]. В ней было много изречений буддистской морали. Я старательно переписывала их в свою записную книжечку, где они оказались в странном соседстве со столь еще недавно живыми для меня цитатами атеизма и научного позитивизма. Еще недавно, в возрасте от 12 до 15 лет, мы с моей подругой Ташей Старковой испещряли поля нашего школьного катехизиса "ядовитыми" замечаниями. Теперь меня все это просто перестало интересовать. Правда, смерть Тани и начавшаяся в том же 1914-м году война уже значительно сбили меня с этих "твердых" позиций, но ничего нового, по существу, еще не внесли. Теперь это новое широким потоком хлынуло в сознание. Но странно — не было борьбы, сомнений, просто хлынул поток и унес в другую сторону. Не было борьбы со старым, но не было и утверждения нового, как истины. Просто открылся новый мир, и я егоизучалаКогда меня спрашивали: "Зачем ты читаешь эти книги? Ты что — стала теософкой?" — "Нет, — отвечала я, — я просто интересуюсь антропософией". И это было совершенно точной формулировкой. Я" интересовалась", т. е. открывала свое сознание этим мыслям, образам, представлениям.
Однако, плоды этого чтения скоро сказались, и один совершенно банальный эпизод мне это открыл. По окончании гимназии весной 1917 года мы по гимназическому обычаю все завели себе альбомы и писали друг другу разные разности "на память". Завела и я такой альбом. И в нем одна подружка написала приблизительно так: "Раньше я тебя терпеть не могла, ты была гордячка и задирала нос. Но теперь ты стала совсем другая, и я тебя очень люблю и хочу дружить". Это меня поразило! Как же так? Почему я стала "другая"? Ведь ничего для этого не делала! Никакой борьбы со своими недостатками не вела, ни о каком совершенствовании по-толстовски и не помышляла? Что же меня изменило? Осенило открытие: это сделалимысли. Новые мыслисделали новогочеловека. Мысли — не мое порождение, не моя выдумка, мысль существует сама по себе, и она действует во мне, как реальнаясила. Как поразило это открытие! Огромной радостью и, вместе с тем — страхом! Нельзя просто отдаваться мыслям. Мысли надовыбирать. Этот момент я считаю первым своим шагом в духовный мир, в антропософию.
