Скоро, тоже весной 1917 года, судьба послала мне и второй. Появилась афиша: Андрей Белый читает лекцию "Жезл Аарона" [10]. В программе не было ничего связанного с антропософией. Я и не знала тогда, что А.Белый антропософ. Говорилось лишь, что лектор расскажет о новом, им разработанном методе анализа стихосложения, помогающем уяснять поэтический смысл стиха. С другой моей подружкой Надей Вольпин, для которой вопросы стиховедения были особенно близки (она и сама писала неплохие стихи)[11], мы решили пойти послушать известного поэта (помнится — в Малом зале Консерватории).
Лекция была блестяща, увлекательна, по-новому открывала поэзию стиха. Мы обе были в восторге и от лекции, и от лектора. Но многое, особенно по части техники нового метода, оставалось неясным. И мы решили написать А.Белому письмо с просьбой указать, где можно узнать подробней об этом методе. Обратный адрес указали мой. И через несколько дней — звонок. Горничная докладывает: "Вас, барышня, спрашивают". Выхожу — Боже! Андрей Белый, сам, самолично. Сияющие глаза, очаровательная улыбка, весь обвешан пакетиками, даже на пуговице пальто болтается покупочка на веревочке! Все это я увидела, а не догадалась даже пригласить из передней в гостиную! (уж и ругала меня мама за это невежество, когда пришла). Но я просто остолбенела. Он говорит: "Я получил Ваше письмо, но, к сожалению, никакой литературы указать не могу. Ведь я сам только что разработал этот метод и сам еще нигде о нем не писал. Но вот на следующей неделе я повторю свой доклад в доме моих друзей. Если Вам интересно — приходите, вот моя карточка и адрес, где я буду читать". Я только "спасибо" смогла пробормотать, но эти удивительные глаза уже не с эстрады, а совсем близко увидела.
Надежда Николаевна, посмотрев карточку: "Да ведь ты прямо на верхушку антропософии попала! Написано — квартира Григоровых, а Григоров — председатель Антропософского общества. Да и Андрей Белый — антропософ, ученик Штейнера, недавно приехал, прямо от него!"[12]
И, как на грех, Надя Вольпин куда-то уехала, надо было идти одной. Трусила я ужасно! Но отступать, конечно, не собиралась. По наивности я пришла ровно в назначенный час, и оказалась первой. Вышла Надежда Афанасьевна Григорова13, очень любезно меня приняла, но все-таки, пока собирался народ, я чувствовала себя совсем дурочкой. Ободрилась, увидев знакомое лицо: философ Лев Шестов. Я тогда не читала ни одной его строчки, а знала — Танин папа: его дочь Таня Березовская училась со мной в гимназии, и я, бывая у них, видела и его14. Совсем обрадовалась, когда явился хороший знакомый Надежды Николаевны, профессор математики Иван Иванович Жегалкин[15]. Усевшись рядом с ним, я обрела достаточное душевное равновесие, чтобы воспринимать окружающее. К сожалению, за исключением двух упомянутых лиц, я не могу назвать никого из присутствующих. Я никого не знала, но весь их вид, поведение, а главное — та беседа, которая завязалась после доклада, подтверждали: да, это те самые "сливки", о которых говорила Надежда Николаевна (теперь говорят "элита", тогда говорили проще — "сливки").
Доклад был как откровение. Для меня это был вход в мир поэзии. Я почувствовала — до чего мое отношение к стихам до сих пор было просто ребяческим. Теперь этот мир ожил, заговорил, затанцевал — и тютчевский "Фонтан", и пушкинское "Я помню чудное мгновенье", и лермонтовская "Русалка", и другие… Распахнулись жесткие створки стихотворных форм и ожили высокие "Поэтические Смыслы". Живые танцующие образы двигались вокруг тоже танцующей фигуры лектора, слетали с его жестикулирующих рук, звучали в произносимых им стихах.
В совершенном упоении шла я домой с Кудринской на Пречистенку по длиннейшему Трубниковскому переулку, совершенно темному, но в душе горел яркий свет. "Да, вот он, настоящий духовный мир. Он только что недавно открыл мне свою силу в мыслях, действующих во мне, теперь он открывается в своих собственных существах, в нем обитающих. Да, вот истина, которой можно не просто интересоваться, но на которой можно утвердиться".
