Облаченный в длинный плащ, заменяющий у греков римскую тогу и носящий название паллий, с двумя письменными приборами, привешенными к поясу, магистр Орбилий, держа в руке многохвостую плетку, стегал ученика, который, если верна старинная латинская поговорка: «Кто крепко любит, тот сильно бьет», явно был горячо любим своим преподавателем.
Впечатление, испытанное мною при виде этого зрелища, дало себя знать признаками, в которых нельзя было ошибиться, и я думаю, что если бы шум, который мы произвели, открывая дверь, не заставил учителя обернуться, то мой бедный отец тихо затворил бы ее и отправился бы на поиски другого преподавателя, менее сведущего, возможно, но и менее готового орудовать плеткой.
К несчастью, нас увидели.
Орбилий подал моему отцу знак войти и закрыть за собой дверь; отец повиновался, как если бы это он сам явился поступать в школу в качестве ученика.
Учитель подал ему знак подойти ближе.
Отец подошел ближе.
И тут я увидел в классе двух учеников, которые, стоя на коленях и покрыв голову теми колпаками с длинными ушами, какие именуют ослиными колпаками, с хныканьем дожидались своей очереди понести наказание.
Орбилий повернулся к моему отцу.
— Это и есть ученик, которого ты привел ко мне? — спросил он его.
Отец с трудом выдавил из себя «да».
— Ну что ж, пусть он поглядит; ему будет полезно узнать, как здесь обращаются с лентяями.
С этими словами он отложил в сторону плетку, взял в руки ферулу и, размахивая орудием пытки, двинулся к двум ученикам, которые, по мере того как грозный Орбилий приближался к ним, переходили от вздохов к стенаниям, а от стенаний к крикам.
А между тем Орбилий к ним еще не притронулся; было очевидно, что они не впервые сводят знакомство с его ферулой.
Имелись разные степени наказания.
Один получил удар плашмя по ладони.
Другой был вынужден собрать все пять пальцев в пучок и получил удар по ногтям.
Он издал такой вой, что меня охватил страх, и, отпустив руку отца, я кинулся в сторону двери.
Но, несомненно для того, чтобы без разрешения учителя ученики не могли выйти из класса, дверь эта открывалась изнутри лишь с помощью пружины, секрет которой знал только Орбилий. Так что, подбежав к ней, я тщетно тянул ее изо всех сил на себя и выворачивал себе ногти, цепляясь за ее выступы, — дверь не поддавалась.
— Подведи ко мне этого маленького негодяя, — промолвил Орбилий, обращаясь к моему отцу.
— Сделай милость, господин, говори с ним мягче, — ответил отец. — Вплоть до нынешнего дня с ним всегда обращались мягко, и он привык к этому.
— Скверная привычка, скверная, — произнес Орбилий, — однако он избавится от нее в моей школе.
Подойдя ко мне, он взял меня за руку и, невзирая на все мои усилия высвободиться, явно никоим образом его не беспокоившие, подвел к своему столу и поставил на него, чтобы поднять меня на уровень своего высокого роста.
— Ну и откуда мы явились, дружок? — спросил он, обращаясь ко мне.
Поскольку язык мой прилип к гортани и я не был способен отвечать, вместо меня ответил отец.
— Из Венузии, что в Апулии, — сказал он.
— Ну-ну! У нас есть небольшой провинциальный выговор, который нужно исправить, если мы хотим сделаться оратором, — произнес магистр Орбилий, — но ведь и Демосфен был заикой, и, будь мы заикой и даже заикой похуже, чем Демосфен, с помощью камешков и двух этих орудий, — и он указал на ферулу и многохвостую плетку, — мы заставим тебя, дружок, будь покоен, говорить так же внятно, как Цицерон.
— Но мальчик не заика, — возразил отец, — и к тому же мне не кажется, что у него такой уж сильный провинциальный выговор.
— Это мы сейчас увидим, — промолвил грамматик. — Тебе знаком Ливий Андроник, юноша?
Впервые в моей жизни при мне произносили это имя. И я головой сделал знак, что не знаю, о ком идет речь.
— Ну что ж, ты познакомишься с ним, ибо это совсем другой поэт, нежели все эти нынешние ветрогоны и стихоплеты, которые воспевают воробьев своих любовниц и хотят, чтобы Венеры и Купидоны плакали, когда этих воробьев сожрет кошка.
— Ах, так вы говорите о Катулле! — воскликнул я.
— Да, о нем. Так ты знаешь стихи Катулла, маленький негодник?
