Иногда, случалось, собака исчезала на некоторое время в кустах, чтобы там нырнуть в один из многочисленных протоков, отходящих от Виона, и отдаться течению, которое несло ее в направлении Они, дома и родного хозяйства. Но потом, невидимая и даже неслышимая: она снова являлась, стояла меньше чем в шаге от воровки фруктов и поджидала ее, словно так было заведено между ними всегда, а не только сегодня, вся мокрая, буквально обомшелая от протискивания сквозь мириады умерших, громоздящихся повсюду, поваленных деревьев, которые все, от мертвых корней до мертвых макушек, были покрыты сплошным, куда ни кинешь взгляд, ковром из ворсисто-зеленого мха (Зеленая долина? Мшисто-зеленая).
Вот так они и шли вдвоем, час за часом, вверх по течению, на север, среди ландшафта, монотонность которого то и дело перебивалась плотными, загораживающими всякий вид, тонувшими во мхе лесами, хотя каждый из них показывался лишь ненадолго, «на несколько бросков копья», и оставляли позади себя населенные пункты долины: Буасси-л’Айери, Монжеру, Аблеж… Но после Юса, когда они снова были вдвоем, укрывшись под почти непроницаемой крышей из ветвей очередного леса от палящего летнего солнца, не попадавшего сюда, воровка фруктов в одиннадцатый раз обнаружила, что собака, с большими глазами, с мертвой птицей в зубах, ждет ее, застыв на развилке, и тогда воровка фруктов сама остановилась и впервые открыла рот, чтобы обратиться к собаке, отметив про себя, что она вообще впервые за этот день – как давно это все было – подала голос (заказывание завтрака и «О!» при виде груши на верхушке дерева в Курдиманше не в счет).
* * *
Итак, она возвысила голос и сказала собаке, которая тут же вытянула шею и навострила – не только в переносном смысле – уши: «О, ты! Я где-то читала, что вы, собаки, чуете одиноких, улавливаете дух потерянных, угадываете покинутых. Слушай меня, зверюга: я не одинокая и уже тем более не потерянная или покинутая. На всем белом свете я одна трех путников стою, если не больше. Ты мне не нужна. Уматывай отсюда. Проваливай. Беги к своей мамочке, к своему папочке. Мне не нужно никакое сопровождение, понимаешь? Мне не нужны никакие привязанности, тем более собачьи! Прочь с моих глаз! Ваше время истекло! Катись отсюда!»
Она говорила не просто громким голосом – а очень громким, в гневе. Быть может, впервые в жизни она чуть ли не кричала. И собака отступила в сторону, пропуская ее, глаза ее еще больше расширились, она открыла пасть, и птица упала на землю, встала на собственные лапы, она шевелилась, прыгала: она не умерла, отнюдь, она даже не поранилась. И тем не менее птица, это была ворона, поначалу застыла на месте, как и собака, как и она.
Первой собралась уходить собака, она сделала сначала несколько шагов, не в ту сторону, вверх по реке, потом в правильную – вниз по реке, в направлении дома. Поначалу она еще оглядывалась, потом перестала. Ей предстоял долгий путь. Воровке фруктов тоже предстоял еще долгий путь до наступления вечера. Она не оглядывалась, не смотрела вслед ни собаке, ни кому бы то ни было.
Зато теперь ее некоторое время сопровождала ворона – она прыгала рядом с воровкой фруктов, делая три прыжка за раз, как умеют делать только вороны, когда перемещаются по земле, что ей напомнило детскую игру в «классики». Воровка фруктов успела уже устать. Но у нее и в мыслях не было устроить себе теперь отдых, хотя толстый шерстистый мох, покрывавший мягким ковром всю долину, так и манил растянуться на нем. Она приладила свои шаги к вороньим трехчастным прыжкам и постепенно разогнала всю усталость.
Ворона улетела, обронив черное перо с – бывает ли такой цвет? – пурпурно-синей окаемкой, и теперь воровка фруктов шла одна. Глядя на мерцающую синеву пера, она как будто снова увидела перед собой глаза собаки и поняла, что и у собаки были синие, по-другому синие, глаза. Верхушки деревьев шевелились, почти неслышно, но не от ветра, а от постоянного легкого движения воздуха. Внизу же, в зоне мха, полное затишье. От многочисленных рукавов, ответвлявшихся от Виона и шедших во все стороны по «vegas», – как она называла про себя плодородные долины в память о том времени, которое она провела в Испании, – доносилось тут и там вместо журчания единичное бульканье; отдельные рукава, в которых вода и вовсе перестала течь, превратились в гниль: умершие рукава. Невозможно определить, особенно с учетом постоянно образующихся новых внутренних дельт (отцовское словосочетание), пересекающих дороги, тропы и тропинки долины, какой из всех этих рукавов – главный.
