Сон о ребенке, приснившийся ей ночью в Курдиманше, в доме с покойником в гробу на первом этаже, не был кошмаром. И ребенок, который ей снился, был совершенно определенно ее собственный, ею рожденный. О родах в нем ничего не было, никаких картин. О причастном к зачатию тоже ничего. Понятно только, что он существовал. Весь этот сон, вся история не имела отношения к отцу, и к ней, к матери, она тоже отношения не имела. Или скажем иначе: во сне она была всего-навсего зрительницей, внизу, в партере, или где-то еще, – во всяком случае, внизу – как лицо, удостоверяющее личность ее ребенка там, наверху, на сцене, возвышении или чем-то таком, ребенка, который и был главным во всей этой истории, увиденной во сне.
И что это была за история? Не было никакой истории. Не было ничего, что могло бы быть рассказано ей, а через нее – она прониклась этим, и это ощущение сохранилось у нее и за пределами сна – всему миру. Ребенок просто был тут, и все. Он не был ни большим, ни маленьким. Ни темноволосым, ни светловолосым. Он не стоял и не сидел. О том, что он лежал, тоже не было речи. Говорил ли он? Сказал ли он, по крайней мере, хоть слово? Нет, ни единого слова. Ему, ее ребенку, нечего было сказать. Истории не было, и говорить было не о чем. А сколько лет было ребенку, хотя бы приблизительно? Она не знала этого, даже приблизительно. Если это и был ребенок, то действительно ее, единственный, который и останется единственным. Как грустно, если не сказать удручающе, и для ребенка, и для отца с матерью: одинокий единственный ребенок, и постоянные тревоги и страхи родителей за свое сокровище. Ведь даже в средних слоях общества один ребенок в семье перестал быть нормой. Нет, в этом не было ничего печального, ни тем более удручающего, ни для кого из них, ни для одного из элементов этого союза. Это было блаженство. Не хватало только вечного? Воистину: не хватало. Но то, что в ее блаженстве во сне не было никаких примет вечности, к делу отношения не имело. Она даже не заметила отсутствия таких примет. И, глядя на своего ребенка во сне, она не воспринимала себя «элементом», как не был «элементом» и ее ребенок перед ней, от которого ей сообщалось чувство блаженства. Блаженные моменты, они случались у воровки фруктов нередко и среди бела дня, пусть ненадолго. Но в первый раз она испытала блаженство во сне, внутри него и после. – Что мне сон, что он дает? Что нам от этой спящей с ее снами, чего она хочет? Такого рода сон: он дан тебе. Такого рода спящая: она хочет вас. – Но ведь подобный сон, он пришел не впервые, он существует с незапамятных времен, и снится как женщинам, так и мужчинам? – Ну и что. – И он будет приходить точно так же и в будущем, повторяясь слово в слово, до последней буквы, не так ли? – Ну и что? А как иначе? Для нашего общего блага, если воспользоваться вольным переложением слов Вольфрама фон Эшенбаха или кого-то еще. Подобное царство матери и ребенка: неужели оно существовало только во сне? Только по ту сторону снов?
Удивительно было и то, как хорошо ей спалось в чужой постели. Только один раз, в последний час курдиманшской ночи, она проснулась и не могла понять, где находится, но тут же снова заснула еще более мирным и живительным сном.
В юности, в периоды ее блужданий по окраинам, с ней происходило прямо противоположное. Она проваливалась от усталости в тяжелый сон, и, очнувшись среди ночи где-нибудь под складской погрузочной рампой, под навесом на перроне уже не действующего вокзала, на задних сиденьях автобуса с распахнутыми по неведомой причине дверями или вовсе отслужившего свое и брошенного в дальнем конце обычно пустой парковки, она всякий раз испытывала ужас от того, что не понимала, где находится. Она вскакивала и начинала метаться в этой неизвестной, но никогда полной (поблизости всегда был какой-нибудь большой город), никогда абсолютно черной, скорее блеклой темноте. И то, что она в своем безвыходном метании наталкивалась на бетонный край рампы, на стальные стойки автобуса, на растрескавшиеся пластиковые скамейки на перронах, было даже хорошо. Только такой грохот, резкие удары, громыхание задавали на короткое время камертон звучания этого места среди не привязанного ни к какому месту, вездесущего зловещего урчащего рокота, от которого она просыпалась. Если бы при этом хотя бы темнота была подобающей… Так нет: всякий раз, когда она вскакивала невесть где, очнувшись от полуобморочного сна, ночь вокруг была совершенно блеклой, без единого проблеска черноты, и куда бы ни падал взгляд, куда бы она ни бежала, повсюду была одинаковая ровная блеклость, блеклость без конца. Именно это в свое время вызывало у нее в первую очередь ужас, который она испытывала по отношению к таким ночным жутковатым безвестным местам, где царила, куда ни посмотришь, сплошная блеклость и стоял нескончаемый, не имеющий ни ясного центра, ни ясных границ грохот. Интернируйте меня в какой-нибудь лагерь, – лишь бы я могла избавиться от этой блеклой пустоты. Чтобы я никогда больше не видела никакой блеклости, ни теперь, ни в час смерти!
