Никто, в том числе и хозяйка дома, на нее больше не смотрел и уж тем более не разговаривал и даже не приветствовал. Она же со своей стороны поприветствовала присутствующих, вернее, попыталась: ее приветов никто не заметил, как и ее саму. Было такое ощущение, что подобного рода незамечание являлось составной частью ее колебаний, неспособности принять решение даже относительно мельчайшего дела или отказа от него, определить, какое дело делать сейчас, от какого теперь отказаться, и так далее. При этом ведь она, как только в ее жизни или жизни других случалась крайняя ситуация, когда на карту было поставлено многое, она была самой решимостью, безоглядной, принимавшей решение не раздумывая ни секунды, с пол-оборота, или, в случае отказа от действия, с полного разворота. Стать чужой для своей собственной матери, сделаться для нее, как тогда, когда она жила в сторожке привратника, неузнаваемой, таково было ее, дочери, решение. И точно так же ее решением было теперь отправиться на поиски матери (хотя, быть может, к истории больше подходили бы поиски отца, но в ее случае отца искать было не нужно). Ее решением было бросить университеты. Отправиться на Аляску, странствовать по Сибири: ее решение.
Пока же воровку фруктов все еще! можно было увидеть в Курдиманше, в деревенском анклаве, – на самой верхней точке Нового города коммуны Сержи-Понтуаз. Она сидит со своими пожитками – кажется, что вещей у нее много и все они тяжелые, и то и другое не соответствует действительности, – перед единственным баром, греясь на солнце (деревьев, дающих тень, тут уже больше нет), – и прихлебывает, медленно, медленно, словно оттягивая время, кофе или что-то еще; круассан – без масла, в силу своей привередливости она уже давно не ест масла, – из соседней булочной, уже съеден. Она одета в некое подобие камуфляжной одежды, которая здесь, на застроенной территории, почти не оставившей ни следа, ни духа от деревенских просветов, еще лучше помогала укрыться от взоров, чем на природе, среди кустов и деревьев, а воздушность ее облачения составляет, похоже, главную отличительную черту этого камуфляжа; то, что общество, собравшееся на похороны, за час до того ее не заметило, никак не было связано, надо сказать, с ее одеждой.
На высоте Курдиманша дул мягкий бриз. О, летний ветер: она чуть не пропела это во весь голос. Взгляд через плечо – дымка в Новом городе внизу, дымка, которая образовалась не от реки Уазы, а шла от уже набрякшей в недрах жары, ощущавшейся, как чудилось, уже и тут на холме. А ведь ей потом нужно туда, вниз. Странно, что при кажущемся безветрии курдиманшский бриз дул не с вершины деревни с колокольней, а скорее поднимался снизу, – восходящий ветер, который, проникнув в широкие рукава ее камуфляжа, коснулся шеи, а оттуда достал до лица, погладил его и щеки, лоб, виски, а под конец прошелся по линии корней волос.
Мобильный телефон: на дисплее утреннее приветствие от отца, от кого же еще. После этого послание, кириллицей, от женщины с сибирского рыбного рынка, которая стала воровке фруктов подругой за время ее работы помощницей там. С помощью русского словаря – удивительно опять же, чего только у нее не было с собой в багаже – она смогла кое-как прочитать несколько коротких фраз. При ее возрасте (так писала другая) у нее никогда не было подруги. Она (адресатка) первая, и единственная, и такой останется, хотя они (есть ли в русском двойственное число?) больше и не встречались. От одной мысли о ней она (пишущая) чувствует почву под ногами, которой ей так не хватало на протяжении всей жизни, тогда как вечная мерзлота в ее Сибири… У нее, над Енисеем, уже светит вечернее солнце, и «конечно, мы двое обязательно скоро встретимся». Для сидевшей тут это тоже была первая подруга. С давних пор встречавшиеся ей представительницы ее пола, сначала маленькие девочки, потом подростки, потом девушки, теперь молодые женщины, если они хоть как-то сближались, относились к ней, как правило (опять «правило»?), чуть ли не враждебно, одаривая ее бесподобно и неподражаемо злым, бесконечно злым взглядом, а некоторые из них, одна или две, так боровшиеся поначалу за дружбу с ней, превратились даже в заклятых ее врагов, объявивших ей войну не на жизнь, а на смерть. Прочтя в который раз слова из Сибири, она подумала, как было бы хорошо, если бы это письмо можно было бы сложить и сунуть в потайной кармашек ее «камуфляжа».
