Казавшаяся на расстоянии тоненькой фигуркой, глядя на которую даже невооруженным глазом можно было угадать, что это женщина, да какая, она, наверное, воображала, что и впредь, как во все предшествующие годы, останется невидимой или, по крайней мере, незаметной. Но с этим было теперь покончено, во всяком случае, начиная с данного момента и на ближайшее время. Когда я обернулся к стоящему поезду, стало ясно, что не я один смотрю подобным образом на это явление: все женщины, как одна, раскрыли глаза и следили взглядом за незнакомкой, как она идет по сжатым полям, – одна с завистью, другая с ненавистью, третья словно снявши колдовскую маску и превратившись в уродину.
Воровка фруктов, как видно, тяжело нагруженная, бодро продвигалась вперед, иногда семеня, иногда прыжками, то на одной ноге, то на двух, будто перед ней были начерчены «классики», и делала она это не из-за неровностей сжатого поля, где-то бугристого, где-то неудобного, где-то ровного, а потому, что ей, только что выехавшей из города, да и вообще выросшей в городе, нужно было еще приноровиться к этой земле.
В итоге она выбралась с поля на местную дорогу, по которой теперь шагала, следуя длинным извивам, в стороне от скоростных магистралей пикардийской транспортной сети. Время от времени она нагибалась, чтобы поднять занесенные ветром на эту тропу, покрытую битумом и щебенкой, целые, несжатые колоски и сунуть себе за ухо, как сигарету. Странным также было то, что она шла не в одном направлении, а двигалась по кругу. Но с другой стороны, она не кружила вокруг чего-то определенного, ничего не брала в кольцо, просто круги, которые она прочерчивала, становились все шире и шире. И все же потом ей кое-что попалось в круг: один из характерных для Вексенского плато лесных островков посреди гигантской пашни: я думал, что она уже совсем исчезла за ним – но тут она вырулила с другой стороны, держа под мышкой тыкву или что-то другое словно футбольный мяч. Началось хождение перед лесом туда-сюда, перешедшее в беготню со все увеличивавшейся скоростью: похоже, она искала там – панически? – вход, но я бы сразу ей мог сказать, что в такие леса, называемые по-французски «clos»[29], похожие на плотно сросшиеся леса со сцепленными ветвями, огораживающие храмы в Японии, ни с какой стороны не войти. Здешний остров-лес возвышался, сомкнув верхушки деревьев, что только усиливало впечатление, будто это неприступная крепость или даже целый город-замок.
После этого неожиданное исчезновение из моего поля зрения воровки фруктов. Но ведь она вот только что, одним мощным движением, не сочетавшимся с ее тонкой фигуркой, зашвырнула свою дорожную сумку, далеко-далеко. Или забросила ее, чтобы пометить то место, где она собиралась устроиться на день, на ночь? (Взгляд через плечо в сторону вагонов: на одном из женских лиц мелькнула тень искренней зависти?) И тут я, опуская бинокль, с уже знакомым ужасом осознал: это действительно она спала на запасном сиденье в поезде, воровка фруктов. Да: сколько раз в моей жизни бывало, что я принимал тех, кто мне внутренне в тот момент был ближе всего, стоило им вживую предстать передо мной, за фантомы, за кого-то совершенно другого, особенно бледного, особенно чужого, при том, что именно эта особая, живая бледность в моих глазах делала их особенно другими. Так у меня случалось и с моими детьми: «Кто этот поразительно бледный незнакомый ребенок, открывший мне только что дверь?» – и только через некоторое время: «Батюшки, так это же мой собственный сын!»
Гудение, гул, дрожание: без паники, дали электричество. Вернулись в поезд и поехали дальше, после того как машинист затушил свой окурок ногой (и в этом случае никакой опасности: поля пшеницы не загорятся, пшеницу уже всю убрали, – хотя урожай был самый плохой за последние сто лет, причем не только в бывшей королевской житнице).
И почти сразу остановка, у той во всех смыслах ни с чем не сравнимой станции Лавильтертр, далеко от деревни, которую было не видно и не слышно. Помахал на прощание своим попутчицам, каждой в отдельности, особенно той, что с короткими волосами и жилистыми впадинами под коленками, но ни одна из них не помахала в ответ и даже взмаха ресниц не удостоила; все они, как одна, стоило поезду отъехать, снова, как всегда, превратились в величественных особ и снова стали недосягаемыми.
