Странно было испытывать хоть что-то приятное, но злорадство не давало мне заплакать снова. Я должна была с достоинством принимать даже унижения, но меня никогда этому не учили. Он был большой, и мне было больно, и я чувствовала собственную кровь на бедре, теплую, в отличии от холодной крови моей сестры по которой я скользила спиной. Он двигался быстро и жадно, будто я вообще не была живой и не способна была чувствовать боль.
И я поняла, что для него я тоже не человек. Холодный и бесчувственный враг, унижавший его народ. Он воевал для того, чтобы меня здесь не было. Ему было абсолютно все равно, что я испытываю. Мы были друг для друга военными агитками, дегуманизированными и плоскими.
Его нос утыкался мне в шею, но он не целовал и не кусал меня. В том, что происходило между нами не было ничего от близости. Он выражал злость и отчаяние, которые и привели его сюда, а я капитулировала перед ним. Я больше не царапалась и не кусалась, все не имело смысла. Я знала, что я слишком труслива, чтобы покончить с собой, как сестра.
Но мне могло достать смелости убить его.
Я отвернулась, чтобы не видеть его, взгляд мой уперся в пятно крови, смочившее пыль под кроватью. Не нужно было отпускать горничную, подумала я, но посмеяться над этой невероятно своевременной мыслью не смогла, потому что стоило мне издать любой звук, и я залилась бы слезами.
Ему было со мной хорошо, я слышала его прерывистое дыхание, чувствовала, как его зубы касаются моей шеи — он улыбался. Но так хорошо ему было бы, что бы я ни делала, ничто не касалось меня. Я была просто вещью, доставшимся ему трофеем. С таким же воровским удовольствием его солдаты сейчас, наверняка, разграбляли наши семейные ценности, на которые и смотреть прежде не имели права.
Я не была злой, не считала, что люди бездны должны умереть, в мирные времена я даже занималась благотворительностью. Но никто из них не должен был прикасаться к чему-либо в этом доме.
Особенно этот, такой же варвар, как и все остальные, только еще хуже, потому что никогда не был покорен Империи.
Оттого вдвойне отвратительно было быть покорной ему. Я снова принялась вырываться, эта мысль придала мне сил. Я не какая-нибудь самка его вида, не женщина для него, и я не должна была просто лежать под ним. Он больно, как будто в наказание, сжал мою грудь, и в этот момент я почувствовала, как все его тело почти болезненно напряглось.
Он закрыл глаза, и я была рада, что он больше меня не видел. От ощущения его семени внутри я почувствовала спазм в горле, но меня все-таки не стошнило. Только вот я все-таки заплакала, уже не громко, как когда оплакивала сестру. Я плакала тихо, но слезы нельзя было скрыть. Я снова показывала ему слабость.
Мне казалось ужасно обидным и несправедливым, что он испачкал меня своим проклятым семенем, и мое тело не могло от него освободиться. Мне казалось, я никогда не смогу это смыть.
Я закусила кожу на руке, чтобы боль отрезвила меня, но этого не случилось. Он, наконец, отстранился, и этот навязчивый запах больницы и грязной крови перестал меня донимать.
Он встал, застегнул ширинку и теперь стоял надо мной абсолютно одетым. На нем была старая шинель, серая и протершаяся в нескольких местах, скорее, гражданская, чем военная. Непростительная нищета для генерала.
Он с пару секунд смотрел на меня, глаза его ничего не выражали, даже отвращения и брезгливости, которых я ожидала. Затем он подошел к гардеробу, открыл его и, почти не глядя, вытащил из него платье, принадлежавшее моей сестре.
— Одевайся. Ты идешь со мной.
— Или что? — выдавила из себя я.
— Или ты пойдешь со мной обнаженной.
— Мне нужно принять душ.
— Нет времени.
Мой взгляд скользнул по полу, наткнулся на винтовку.
— Хорошо, — сказала я. Для этого рывка я использовала все силы, что у меня оставались, и была вознаграждена. Я почувствовала под пальцами холодный и твердый приклад винтовки, но в этот момент он наступил мне на руку. Казалось, сейчас кости в пальцах захрустят, было так больно, что я заскулила, но руку не убирала. Я вцепилась в винтовку так, словно она была моим единственным шансом выжить.
