Я попросил Гвинн запрятать пару тысяч долларов в свернутые носки и отправить их мне срочной почтой. Оставалось надеяться, что бабки минуют зоркое око гестапо, сказал я ей, но, так или иначе, это было самое меньшее, что она могла сделать, особенно после того, как девять лет была одним из главных моих поставщиков наркоты. Я решил не делиться с Гвинн новостями об ограничении мастурбации, хотя у меня было некоторое подозрение, что это окажется куда большей проблемой, чем ограничение по деньгам. В конце концов, я был «чист» всего четыре дня, но у меня уже спонтанно стояло, стоило лишь ветерку подуть.
Гораздо более печальным было следующее: когда я уже собирался повесить трубку, к телефону вдруг подошла Чэндлер и спросила:
– Ты в Атлан… Атлантиде, потому что столкнул маму с лестницы?
Я ответил:
– И поэтому тоже, солнышко. Папа был очень болен и не понимал, что делает.
– Если у тебя болит, я могу опять поцеловать тебя, чтобы бо-бо прошло!
– Надеюсь, – с грустью сказал я. – Может быть, ты поцелуешь так и папу, и маму?
У меня слезы навернулись на глаза.
– Я постараюсь, – сказала Чэндлер со всей серьезностью.
Я закусил губу, сдерживаясь, чтобы не расплакаться по-настоящему.
– Знаю, доченька. Знаю. – Потом я сказал, что люблю ее, и повесил трубку. А прежде чем лечь спать той ночью, опустился на колени и попросил Всевышнего, чтобы Чэнни и вправду смогла прогнать все наши бо-бо. И все снова будет хорошо.
На следующее утро я проснулся в полной готовности встретиться с реинкарнацией Адольфа Гитлера – или все-таки доктора Йозефа Менгеле? Так или иначе, весь реабилитационный центр – и пациенты, и персонал – этим утром собрался в зале на очередную групповую встречу. Зал представлял собой огромное помещение, совершенно ничем не разделенное. Сто двадцать стульев были расставлены в круг, а в передней части комнаты имелось небольшое возвышение с кафедрой, откуда выбранный на сегодня пациент делился с остальными своими наркоманскими бедами.
Я сидел вместе с остальными в большом кругу, затерявшись среди подсевших на наркоту врачей и медсестер (или марсиан с планеты Тэлбот-Марс, как я стал их про себя называть). Все глаза были устремлены на оратора – сегодня это была печального вида женщина лет сорока с филейной частью размером с Аляску и сильнейшей угревой сыпью, какая обычно бывает у хронических пациентов дурдома, которые большую часть своей жизни глотают психотропные препараты.
– Привет, – сказала она робко. – Меня зовут Сьюзен, и я… э-э-э… алкоголичка и наркоманка.
Все марсиане в зале, включая меня, прилежно отозвались: «Привет, Сьюзен!», отчего она покраснела, а потом опустила голову с видом побежденного… или победителя? Так или иначе, у меня не было никаких сомнений, что она окажется первоклассной занудой.
Наступила тишина. Видимо, у Сьюзен не было особого опыта публичных речей, или, возможно, у нее от наркотиков мозг закоротило. Пока она собиралась с мыслями, я воспользовался моментом, чтобы бросить взгляд на Дага Тэлбота. Он сидел в передней части зала, а по обе стороны от него – по пять сотрудников центра. У него были короткие белоснежные волосы, и выглядел он лет на шестьдесят. Лицо его показалось мне бледным и одутловатым, а квадратная челюсть и мрачный вид навевали мысли о суровом начальнике тюрьмы – из тех, кто, прежде чем нажать рубильник электрического стула, смотрит смертнику в глаза и говорит: «Я делаю это для твоего же блага!»
Наконец Сьюзен созрела.
– Я… завязала уже… э-э-э… почти полтора года назад и ни за что не смогла бы сделать этого без помощи и поддержки… э-э-э… Дага Тэлбота. – Тут она повернулась к главврачу и склонила голову, а все в зале вскочили на ноги и начали аплодировать – все, кроме меня. Я был слишком потрясен зрелищем столь масштабного целования задницы ради возможности вернуть себе лицензию.
Даг Тэлбот отмахнулся от восторгов марсиан, а потом покачал головой, как бы говоря: «Ну что вы, не надо меня смущать! Я все это делаю только из любви к человечеству!» Но у меня не было никаких сомнений, что его веселый отряд помощников скрупулезно засекает каждого, кто хлопает недостаточно громко.
