– Но почему вы все же склоняетесь к тому, что предатель – Коновалов? Ведь у остальных тоже нет алиби…
– А потому, во-первых, что сама эта история с обменом лошадьми выглядит очень подозрительно в свете дальнейших событий – похоже, что Коновалов заранее обеспечивал себе алиби, и не он ли и убил того самого драгуна. А во-вторых, только предательством Коновалова объясняется убийство коновода Пряхина! – торжествующе ответил Горецкий. – Помните перед рейдом? Ведь если Никифор Пряхин знал, что на приметном жеребце Буяне был в том бою не Коновалов, то он мог рассказать об этом – случайно, не придавая значения. Этим он был опасен для Коновалова, и тот его убил, когда Пряхин возвращался из госпиталя, потому что раньше это было сделать невозможно – в госпитале Пряхин был на виду.
– Логично, – протянул Борис. – Но никакого обвинения вы Коновалову предъявить не сможете – у вас по-прежнему нет доказательств…
– Это верно, – согласился Горецкий, – но мы заманим его в западню. И вы мне в этом очень поможете. Как я говорил, петлюровское подполье в городе арестовано в полном составе, исключая убитых братьев Кулябко. Просто удивительно, как эти опереточные, совершенно несерьезные личности могли принести столько вреда! То есть они-то сами – эти лавочники, кондитеры и бакалейщики – совершенно ничего не стоят, но вот один из братьев – кто пролез в контрразведку, а тем более наш человек – это совершенно другое дело! Он один принес вреда столько, сколько не принес бы вражеский кавалерийский эскадрон. Его просто необходимо нейтрализовать!
Полковник встал, подошел к окну и закурил трубку.
– Значит, я продолжаю. Подробности провала подполья держатся в строжайшей тайне, то есть никто из обывателей не знает, кто убит, а кто сидит в контрразведке. На допросе Охрим, подручный убийца братьев Кулябко, показал, что имелись две тайные явки: одна – та, куда привели меня, а другая – в мясной лавке Стаднюка, что на Грибоедовской улице. Про эти явки знали только трое: оба брата и Охрим. Думаю, что и предатель про них тоже знает. Итак, Борис Андреевич, сможете вы завтра вечером собрать у Пунса всех троих подозреваемых?
– Разумеется, – пожал плечами Борис, – господа офицеры сейчас только и делают, что пьют, отдыхают то есть.
– Вот и отлично! А теперь выпьем за нашу удачу! Прозит!
На следующее утро Борис взял картину, обернутую холстиной, подсунул ее под френч и закрепил пластырем. Плечо все еще болело под бинтами, так что если посторонние заметят некоторую скованность в его осанке и походке, то отнесут это за счет раны в плече, тем более что рука покоилась на черной шелковой повязке, которую раздобыл где-то вездесущий Саенко.
Борис подошел к двери знакомого особняка и постучал. Открыл Федор, старый лакей княгини Задунайской. Он приехал с ней из самой Москвы, потому что был очень и очень ей предан. Сегодня он был хмур и смотрел на Бориса неприветливо.
– Здравствуй, Федор! – обратился к нему Борис. – Госпожа княгиня дома?
– Не принимают, – хмуро ответил Федор.
– Это что же случилось, что княгиня свою родню не принимает? – удивился Борис.
– Они больны-с, поэтому никого не принимают, – стоял на своем Федор.
– А ты пойди, голубчик, доложи, – ласково, но в то же время настойчиво велел Борис.
– Что мне докладывать? – сердито закричал Федор. – Сказано – больны они. – Голос его дрогнул.
Удивленный Борис пригляделся к нему внимательнее и понял, что старый лакей не груб, а просто очень расстроен. В глазах его стояли слезы.
– Что, Федор? Никак, совсем плохо? – упавшим голосом спросил Борис.
– Неделю назад удар был, – угрюмо сообщил Федор, глядя в сторону.
– С чего это вдруг? Вроде здорова была…
– Как прошел слух, что махновцы город возьмут, так что-то забеспокоилась, а потом засмеялась и говорит, что, мол, двух смертей не бывать. «Ну, ограбят, все заберут, да и ладно, а больше-то со старухи ничего не возьмут. Ты, – говорит, – Федор, дверь покрепче закрой, да и сидите тихо. А я молиться буду, надобно в такой момент о душе подумать». А после Агафья заходит к ней, а она, матушка, лежит на полу без памяти.
