— Мы пустили Ию к себе только до тех пор, пока Робису не дадут комнату, — говорит Угис. — Лишнего часа не продержали бы у себя!
Шапар ходит по кабинету и сердито ворчит. Вдруг он останавливается и снова берет Казиса за пуговицу.
— Вот ты сам скажи мне, как следует теперь поступить? Что было бы справедливо и правильно?
— Это мы пришли к вам за советом, — Казис виновато улыбается. — Мы в своих грехах покаялись. Надеюсь, парторганизация все-таки поддержит нас…
— Нет, ты не увиливай! Вот говори сам, что надо делать! Сегодня ты секретарь комсомольской организации, а завтра, возможно, тебе придется заменить меня.
Казис смотрит парторгу б глаза:
— По-моему, надо поговорить с директором. Временно, пока достроят новый дом, Ия могла бы оставаться у Робиса…
Шапар задумчиво пошевелил бровями.
— Вот пуговица, — начал он. — Пуговицы надо пришивать крепко. Ты говоришь, Ия могла бы остаться у Робиса? А куда же ей деваться еще? Но надо собрать молодежь цеха и поговорить, понял? Надо делать так, чтобы люди сознавали, что происходит вокруг них.
«Все будет хорошо, — облегченно вздыхает Липст. — Нет, Казис определенно гений. И Шапар тоже дядька что надо. С таким человеком стоит поговорить».
И Липст вдруг с удивлением начинает обнаруживать массу родственных черт в этих внешне таких различных людях — Казисе, Угисе и Шапаре. Сходство это угадывается каким-то чутьем, и тем не менее оно очевидно и несомненно, так что не обнаружить его нельзя. И если в Угисе Липст давно заметил стремление быть похожим на Казиса, то теперь он понял, кто служит примером для Казиса — им, хоть и не в таком конкретном выражении, был Шапар. «Все будет хорошо», — думает Липст.
В дверь постучали. Не дожидаясь ответа, в комнату вошел Крамкулан.
— Что скажешь? — устало повернул голову Шапар.
Крамкулан неуверенно топчется у двери.
— Понимаете, товарищи, — робко заикнулся он. — Для справедливости я должен сказать… если собрание еще не кончилось…
— Ну, ну, говори, что ты мнешься?
Все смотрят на Крамкулана с напряженным вниманием. Липст слышит, как стучит сердце Угиса.
— Я хотел сказать… Я никакой жалобы про общежитие не писал. Это другой наврал от моего имени.
Шапар прошелся до стены и потрогал вешалку.
— Это хорошо, что ты не писал, — проговорил он.
— Но я могу сказать, кто написал…
Липст поглядел на Угиса. У того волосы стояли дыбом.
— …Циекуринь, — пробормотал Крамкулан.
— Клара? — воскликнул Угис. — Точно?
— Честное слово. Она мне сама призналась.
— Циекуринь, — повторил Липст. — Но почему Циекуринь?
— Говорит, добра, мол, хотела, — Крамкулан развел руками. — А мне сдается, из мести. И еще потому, что дура.
Шапар рассмеялся. Угис крепко сжал руку Крамкулана и не выпускал ее из своей. Казис хранил серьезное молчание.
— Ладно, — сказал Шапар. — На сегодня будем считать собрание закрытым. С директором я поговорю. А пока пусть все остается так, как есть. Но чтобы это было в последний раз, поняли?
Июньское утро над Ригой еще отливало прохладной синевой, словно только что брошенный в огонь хрустальный кубок, однако белые сполохи солнца, взбиравшиеся все выше на небосклон, предсказывали, что уже скоро все вокруг засверкает и заискрится в палящем зное.
На вокзале воскресное столпотворение. Каждая электричка на взморье походила на последний поезд, вырывающийся из осажденного города. Липст втащил Юдите в вагон в последнюю секунду. Их зажали в тамбуре. Стиснули так, что не вздохнуть, но потом стало легче. В раскрытые двери врывалась приятная свежесть. Под колесами весело пели рельсы.
— Едем! — радостно воскликнул Липст. — Хорошо!
— Мы счастливцы, — Юдите попробовала повернуться. — Я не стою на твоей ноге?
Липст отрицательно мотнул головой.
— Здесь самое хорошее место, — сказала Юдите.
— Главное — самое надежное. Рукоятка тормоза прямо перед носом.
— А моя сумка у тебя?
— Ручку, во всяком случае, держу.
В Засулауксе оказалось, что вагон наполовину пуст, и в него ворвалось еще чуть не пятьдесят пассажиров. Мужчина в растерзанной ковбойке жонглировал над головой клеткой с канарейкой. До Ба́бите канарейка молчала, потом вдруг запела.
